Дневник Серафины - Юзеф Крашевский

Юзя уехала, взявши с меня обещание быть у нее. Волей-неволей, пришлось позаботиться о платье и прочих принадлежностях туалета: у меня ничего нет. Призвав Юльку, я послала ее к мадам Идалии. В последнее время я отстала от моды и не знаю даже, что сейчас носят.

Наряд должен быть подчеркнуто скромный. Но я не могу отказать себе в удовольствии показаться в обществе в своих бриллиантах. Они придадут мне солидность. Явившуюся модистку я попросила освежить и подновить мое бархатное платье. Она попыталась возразить, что бархат в моем возрасте не носят, но я настояла на своем. Тогда она предложила отделать его зеленым. При виде моих бриллиантов она так и ахнула и даже руками всплеснула от восторга. Они и вправду необыкновенно хороши — небольшая изящная диадема, колье, браслет и брошь… Я дала понять модистке, что хочу выглядеть старше своих лет, но она усомнилась, удастся ли это мне.

Давно уже не разглядывала себя в зеркало с таким пристальным вниманием. Заплаканные глаза, бледные губы, но в общем я осталась собой довольна. Юлька уверяет, будто во всем Львове ни у кого нет таких красивых плечей, как у меня, а мадам Идалия непременно, de riqueur, хочет их открыть. Придется забиться в уголок потемнее и вынести эту пытку!

17 октября

Вечер у Юзи превзошел мои ожидания… Я приехала в сопровождении папы, когда в гостиной уже было много народа. Юзя поспешила мне навстречу, и я шепнула ей на ухо, чтобы она посадила меня где-нибудь в укромном уголке. При взгляде на мои бриллианты Юзя прямо остолбенела, — я заметила, как она покраснела не в силах слова вымолвить. Дамы, образовав полукруг, с любопытством наблюдали за нами издали. По гостиной пронесся шепот, я почувствовала, что у меня пылают щеки, и поспешила присесть на оттоманку рядом с какой-то старушкой; престарелая баронесса — Юзя познакомила нас — сразу же стала жаловаться на невыносимую духоту, за что я была ей очень признательна, так как это помогло мне немного прийти в себя. Поначалу я ничего вокруг не замечала, но постепенно волнение мое улеглось. Юзя, ее муж, отец беспрерывно кого-то подводили ко мне, — перед моими глазами мелькали черные фраки, белые перчатки, в ушах звучали имена, и новый знакомый, обменявшись со мной несколькими фразами, исчезал в толпе гостей. В голове у меня все перемешалось, и я, хоть убей, не знала, кого представляли мне, а кого нет.

Начались танцы. Я предупредила заранее, что танцевать не буду, и слово свое сдержала. Вскоре ко мне подошел папа с сияющим от радости лицом.

— Ты произвела furore[62]! Клянусь честью! Все жаждут с тобой познакомиться. Мужчины восхищены, женщины завидуют. Ты всех затмила своей печальной красотой. А о бриллиантах и говорить нечего!..

Усмехнувшись, я заметила, что успехом своим обязана прежде всего им.

— Вовсе нет! — возразил отец. — Ты сегодня на редкость хороша… Поверь мне, ты производишь фурор!

То же самое слово в слово повторила Юзя, но мне это глубоко безразлично.

В разгар вечера, обходя танцующих, приблизился ко мне шевалье де Молачек и сел рядом. Он долго занимал меня разговором, а я со вниманием слушала его, — ему известна вся подноготная о присутствующих. Язык у него острый, но он оправдывался тем, что хотел развлечь меня. Он в совершенстве владеет несколькими языками и, как видно, объездил весь мир. Особенно доставалось от него мужчинам, — о каждом отпускал он двусмысленные замечания, вроде бы невинные, но бросающие тень. Начинал с похвал, однако его похвалы, точно румяный плод с червоточиной.

Собеседник он в самом деле занятный и остроумный и, надо отдать ему должное, обходится без высокопарных слов и надоевшей ханжеской нравоучительности. Снисходительный к человеческим слабостям, он не считает нужным их скрывать…

Хотя я не собиралась надолго задерживаться у Юзи, вырваться от нее никак не удавалось. Папа сел играть в карты и забыл обо мне. А Юзя заклинала не портить своим отъездом ей вечер. Пришлось дождаться ужина и даже сесть за стол, но я успела шепнуть папе о своем желании поскорей уехать.

Улучив момент, мы незаметно вышли, хотя это не укрылось от внимания Молачека, и он вместе с еще двумя господами, чьи фамилии я не запомнила, проводили меня до экипажа. Папа остался в надежде отыграться.

Еще печальней, чем перед балом, вернулась я домой. Веселье, блеск, беспечность подействовали на меня гнетущим образом. В моем воображении возникла чудовищная картина, словно все они кружатся в вихре танца на краю пропасти. Над этой нарядной толпой незримо витали смерть, разорение, несчастья, ненависть, месть… Недалек тот день, когда половину розовых платьев сменит траур…

Быстро переодевшись, я пошла в комнату Стася, терзаемая раскаянием.

18 октября

Этот бал был для меня подлинной ловушкой. Не следовало туда ездить, — теперь отбоя нет от новоприобретенных знакомых: нескончаемой вереницей они сменяют друг друга, и несть им числа. Все, кто был мне представлен, набиваются с визитами, и первый — шевалье де Молачек, которого привел отец.

Мне кажется, человек этот обладает колдовскими чарами. Он не пробуждает к себе ни расположения, ни симпатии, и обаяния в нем нет, зато есть некая сила, которая невольно влечет к нему и вместе отталкивает. Обычно невыразительное лицо его время от времени искажает саркастическая, тщательно маскируемая усмешка. Но едва появившись, она мгновенно и бесследно исчезает.

Он невольно приковывает мое внимание, хотя вряд ли заслуживает этого. В его благовоспитанности есть нечто неестественное, загадочное; чувствуется, она не прирожденная, как у других, а приобретенная, выработанная. Про него можно сказать, что он — превосходный актер, исполняющий в жизни не свою роль.

Он как будто не имеет никаких видов на меня, что я особенно в нем ценю, и, кроме того, его болтовня меня развлекает. Папа очень дорожит знакомством с ним, как, впрочем, со всеми, кто занимает высокое положение. Он питает слабость к титулованным сановникам; быть представленным ко двору — предел его мечтаний, а столичная жизнь кажется ему земным раем. Если бы у папы была хоть какая-нибудь возможность покинуть Львов и, получив пусть самое незначительное придворное звание, переехать в Вену, он был бы вполне счастлив. Потому, наверно, до сих пор не может он забыть старого генерала, которого, к счастью для меня, нет во Львове. Боюсь, как бы в воображении отца его место не занял Молачек, — у него тоже большие связи, и он без конца похваляется своим положением при дворе.

Приезжала Юзя поблагодарить меня за то, что я посетила ее бал, и сообщила много интересных подробностей. Она уверяет, будто слышала обо мне лестные отзывы и мне обеспечен hors ligne[63] успех в здешнем избранном обществе; напрасно она думает, что меня это хоть сколько-нибудь привлекает.

То ли я раньше времени состарилась, но меня это нисколько не волнует.

Папа настаивает, чтобы мы начали принимать у себя; многие стремятся бывать у нас в доме, и я боюсь, что придется согласиться. Если мне самой не суждено быть счастливой, почему бы не доставить удовольствие другим, тем более что для меня это не составит труда.

Я советовалась с Юзей, какой день назначить для приемов. Четверг оказался не занят, ну что же, пусть будет четверг. Балов и танцевальных вечеров я устраивать не собираюсь. Хотя помещение для этого у меня есть — и гостиная большая, и в придачу к ней еще столовая. Но я люблю все делать с размахом, а в таком случае пришлось бы нанимать оркестр, причем не из последних, держать много прислуги, словом, хлопот не оберешься. А так пускай дамы собираются у меня на чашку чая, музицируют, поют, а мужчины могут составить партию в вист. Конечно, должен быть изысканный ужин, — папа без этого не может обойтись, да и гости тоже не прочь поесть.

19 октября

Весть о моих четвергах разнеслась по городу. Папа на радостях поцеловал мне руку. Я заявила ему, что, кроме виста и экарте, других карточных игр не потерплю.

Кажется, в тот вечер у Юзи я, действительно, произвела ошеломляющее впечатление. Все только и говорят о моих бриллиантах, причем оценивают их баснословно дорого. Хотя я живу широко, мало кому известно, что имение наше разорено, а мое благосостояние целиком зависит от тайного советника, который выплачивает мне пенсион — единственный источник моих доходов. Превратное представление о моем богатстве создается еще и благодаря старинному фамильному серебру, — маме оно в деревне ни к чему, и она разрешила мне взять его на время в город. Так что дом наш будет выглядеть вполне импозантно. Большого значения я этому не придаю, но, если уж принимать гостей, надо, чтобы все было как положено.

Юзя не без тайной зависти говорит, что я всех заткну за пояс. Мне это совершенно безразлично.

Папа с волнением сообщил о том, что шевалье Молачек получил высокое придворное звание — куда выше камергера — и отбыл в Вену благодарить его величество.