Собрание сочинений. Том 1 - Николай Каптерев

Указанные блага и выгоды, в перспективе представлявшиеся каждому просителю милостыни, задумавшему поселиться в России, в конце концов сделали бы то, что все лишенные своих кафедр восточные иерархи, в видах поправить свои расстроенные дела, направились бы в Россию, которая скоро бы наводнилась целою массою бродячих безместных греческих архиереев, которых всегда так много на Востоке. Едва успели поселиться в Москве митрополиты, [С. 154] Веррийский Аверкий и Селунский Паисий, как по их примеру в Москву прибыли в 1630 году для вечного поселения в ней сразу три архиерея: синадский Мелетий, имбрийский Афанасий, зихновский Неофит и с ними их архимандриты, келари, старцы, служки, и все это желало остаться в Москве на имя государя. Естественно, что московское правительство с опасением должно было посмотреть на этот наплыв в Москву греческих архиереев, которые едва ли что иное могли принести с собою, кроме интриг, кляуз и разных продел ов в видах наживы. Филарет Никитич спрашивал Аверкия и Паисия про выезжих митрополитов: «Кто они и какие люди и есть ли у них свои митропольи?» Про синадского Мелетия сказали патриарху, что в 136 году он был в Москве архимандритом с Корецким митрополитом Неофитом, а с Москвы поехал с турецким послом Фомою Кантакузеном, которому он духовный отец, а в митрополиты поставлен в Царьграде, а митрополии у него нет. Про имбрийского Афанасия сказали, что он поставлен в митрополиты давно, а митрополии у него нет же. Про зихновского Неофита сказали, что он поставлен в митрополиты давно и своя митрополия у него есть, причем Аверкий добавил, что он духовный сын Неофита, так как у него исповедывался. Указом государя синадского и имбрийского митрополитов велено было отпустить назад, откуда они приехали, а зихновского оставить на имя государя, но Неофит скоро умер в Москве[193]. В 1648 году приехал было в Россию на вечное житье селунского Успенского монастыря епископ Киприан. В поданной государю челобитной через несколько времени по приезде в Москву Киприан заявляет, что когда его ставленную послали к патриарху Иосифу, «и патриарх той ставленной слушав, сказал, что она несправчива, а велел-де ему взяти подлинную ставленную во Цареграде от Цареградского патриарха Иоанникия». Но, заявлял епископ, по своей бедности он не может добыть ставленной из Константинополя, а его знают-де все греческие власти и гречане, и так как «ныне он стал во всем оскорблен», [С. 155] то и просит государя отпустить его назад в прежнюю епархию его; что ему дано за выезд, то он проел на Москве, тем более что указано-де давать ему государева жалованья не против прежних выезжих властей – только по два алтына на день. Его отпустили назад[194]. В 1671 году приезжал было в Москву на вечное житье призренский митрополит Никодим, но не был принят правительством и удалился в Малороссию, где поселился у гетмана Самойловича[195]. Таким образом, не всегда и не всех принимало наше правительство из желавших остаться в Москве на вечное житье, что в известной степени и сдерживало наплыв таких лиц в Россию.

Другим сдерживающим началом, отбивавшим охоту у разных выходцев навсегда поселяться в России, был весь своеобразный склад тогдашней московской религиозной жизни, обставленной бездной самых мелких утомительных формальностей, не терпевшей никаких уклонений от установившихся обычаев и привычек, которые налагали тяжелые оковы на все действия не привыкшего к такой жизни человека, сковывали всякое свободное его движение. Всем выходцам наши посты казались чрезмерно суровыми, наши службы чрезмерно продолжительными, от долгих стояний у них пухли ноги, от утомления во время служб они готовы были падать в обморок; во всем и везде они чувствовали себя стесненными, принужденными казаться не тем, чем они были в действительности. Племянник Антиохийского патриарха Макария архидиакон Павел Алеппский, проживший вместе с патриархом в Москве почти два года, говорит, что патриарх и его свита первую неделю своего пребывания в Москве употребили на то, чтобы обучиться, как держать себя. «Вопреки всем нашим склонностям, – говорит Павел, – приходилось ходить подобно святым и соблюдать относительно себя большую осторожность, так как обо всем, что замечали в нас хорошего или дурного, немедленно доносили императору или [С. 156] патриарху. Боже! освободи нас от этих строгостей и возврати нам нашу свободу». Особенно тяжел был для гречан Великий пост. «Мы, – пишет архидиакон, – в течение этого поста (Великого) претерпевали такое крайнее изнурение, особенно по недостатку пищи, как будто нас считали каменными… По скудости пищи мы были в таком большом отчаянии, что готовы были даже извинить употребление рыбы во время поста. По-моему, не было бы большего греха, если бы даже на столе появилось и мясное, так как у москвичей в этот пост совсем нечего есть». Не вынося суровых русских постов, гречане в то же время с трудом выносили и обильные царские трапезы обыкновенного времени. По приезде Макария в Москву царь пригласил его и свиту к своему столу и так их усердно потчевал во время обеда, что их, по словам Павла, начало тошнить. Торжественные московские службы крайне утомляли просителей. Павел говорит, что после служб первого дня Пасхи «мы возвратились в монастырь почти в обмороке. Мы чувствовали боль в ногах и спине во все время этих праздников, которые, впрочем, вовсе не праздники для иностранца, хотя бы он свыкся со строгостью Александра». К довершению удовольствия православных иностранцев, когда они посещали Троицкую Лавру, их там угощали такою длинною службою, что «по счету оказалось, – говорит Павел, – что мы простояли целых шесть часов, и все это делалось из уважения к нам, и однако, – простодушно замечает архидиакон, – что пользы нам в этом уважении, нам, которые ни днем ни ночью не имели ни минуты спасительного сна и стояли в церкви в каком-то оцепенении от крайней усталости»[196]. Как тяжело было разным гречанам переносить на себе все требования московского благочестия, это видно из следующего свидетельства того же Павла Алеппского. «Друзья наши, – говорит Павел, – хорошо знакомые со здешними обычаями, наперед предупреждали [С. 157] нас: кому, говорили они, хочется сократить свою жизнь на 5 или на 10, например, лет, тот пусть едет в страну Московскую и хоть по виду сделается человеком благочестивым, соблюдая постоянно пост, молитву, дневные чтения, обычай вставать в полночь на молитву и воздерживаясь при этом от всякого проявления радости и веселья и от громкого смеха и тихой улыбки, равно как и от употребления табаку и опиума, потому что московитяне, говорили они, строго следят за епископами, игуменами и за всеми, кто живет в монастыре, следят за ними днем и ночью, подсматривая в дверные щели». С каким чувством гречане оставляли Москву, это видно опять из слов Павла Алеппского, который говорит, что когда они прибыли в Киев, то «чувствовали себя как дома, потому что обитатели этой страны так же любезны и радушны, как земляки, между тем как в продолжение нашего двухлетнего пребывания в Москве как бы замок висел на наших сердцах и мысль наша была стеснена до крайности, ибо в Московской земле никто не может чувствовать себя спокойно и весело, кроме разве туземцев, и всякий из нас, сделайся он обладателем всей их страны, все-таки продолжал бы тосковать и не был бы счастлив»[197].

Но не одна только строгая и суровая московская жизнь производила на выходцев тяжелое, гнетущее впечатление, делала для них пребывание в Москве крайне стеснительным и трудным, но и некоторые другие обстоятельства. Русские после падения Константинополя породнились с греками в некоторых церковных обрядах и чинах и отнесли эту разность на счет потери греками истинного благочестия, которое в его полном и высшем виде сохранилось только у одних русских, почему на них и лежит теперь обязанность не допускать в нем ни малейших перемен. Но, по мнению русских, допущение греков в свою среду, дозволение им переселяться в Москву [С. 158] и жить тут могли грозить серьезною опасностью чистоте русского Православия: вместе с греками на Русь могли проникнуть и разные греческие новшества, способные замутить русское благочестие. Если для русских священна обязанность давать приют и убежище гонимым на Востоке братьям по вере, то уже никак не менее священна для них и другая обязанность: не допускать никаких перемен и изменений в своей вере и в своем благочестии. Русские не согласились признать Иеремию Московским патриархом единственно потому, что опасались, как бы с патриархом-греком не перешли на Русь и греческие религиозные особенности. Эта опасность, естественно, всегда угрожала русским и после Иеремии, когда приезды с Востока различных просителей милостыни становились все более частыми и особенно когда некоторые из них оставались в Москве на вечное житье. Какие-либо меры против возможности вторжения в русскую среду греческих религиозных особенностей, очевидно, были необходимы. Естественно русским было требовать, чтобы особенности греческого благочестия, как менее совершенного, уступили место особенностям русского благочестия, как более совершенного; естественно было требовать, чтобы все выходцы с Востока, поселяясь на Руси, усвояли себе все особенности русского обряда с той стороны, где он рознился с греческим, чтобы они отказались от своих обрядовых особенностей, как неправых. Просители милостыни, являясь в Москву, должны были, по свидетельству Павла Алеппского, употребить несколько дней на то, чтобы обучиться, как держать себя, так как за каждым их шагом в Москве наблюдали. Нетрудно понять, чему должны были учиться просители милостыни, приехавшие в Москву: чтобы понравиться русским, вполне угодить им и ради этого получить щедрую дачу, нужно было подчиниться во всем русским обычаям, явиться в глазах русских людьми строго благочестивыми, но благочестивыми в московском, а не греческом смысле, а это было невозможно без усвоения особенностей русского благочестия. Русские не только требовали от приезжавших полного подчинения всем особенностям русской религиозной жизни, но даже нарушение таких правил, [С. 159] как запрещение курить табак, влекло за собою ссылку просителя милостыни в какой-либо отдаленный русский монастырь. Понятное дело, что для всех приезжавших в Россию на вечное житье усвоение всех русских обычаев, церковных обрядов и чинов и оставление всего греческого, несогласного с русским, было безусловно обязательно. Некоторым из архиереев-выходцев на Руси даны были епархии. Но если русские не согласились Вселенского патриарха Иеремию сделать патриархом Московским из опасения привнести в русскую церковную жизнь греческие новшества, то тем более не могли они допустить простого иностранца-архиерея управлять русскою епархиею, если бы он наперед безусловно не отказался от всех особенностей греческого церковного чина и обряда в пользу особенностей русских. Греческий веррийский митрополит Аверкий, в 1628 г. оставшийся в Москве на государево имя, по одному случаю давал такое показание, что великий государь святейший патриарх приказал ему (Аверкию) русские обычаи указать севастийскому митрополиту Иосифу, потому что он (Иосиф) человек молодой, а приехал внове, и он (Аверкий) ему что знал, то указывал[198]. Ясное дело, что митрополитов-греков, оставшихся в Москве на государево имя, у нас обучали русским обычаям, конечно церковно-богослужебным, и только после этого обучения их допускали до отправления архиерейских обязанностей. Что же касается выходцев – простых старцев из разных восточных монастырей, хотя бы и афонских, а также мирян – служилых людей, купцов и т. п., то с ними поступали еще решительнее: их попросту рассылали по разным монастырям под начало, как тогда выражались, «для исправления их христианския веры» и только после этого исправления их веры считали возможным окончательно поселить их в России. В 1626 году выехал на государево имя белый цареградский поп Власий «и по государеву и великого государя святейшего патриарха указу взят он для исправления христианския веры под начал на двор государя святейшего патриарха». По этому [С. 160] случаю в приказной справке замечено: «А которые старцы крылошане и простые чернцы выезжали на государево имя к Москве, и, по государеву и государя святейшего патриарха указу, даваны были для исправления крестьянския веры под начало, а государева жалованья им давано от государя за выход крылошанам и простым чернцом – по 5 рублев человеку, а от государя святейшего патриарха давано им для подначальства всем по 4 рубли человеку, а иным по три рубля да по киндяку»[199]. Между выходцами греками и выходцами из польско-литовских областей правительство делало значительное различие. В 1632 году в Москву выехали на государево имя два инока из Литвы и один инок грек. Старцам-киевлянам велено было поместиться на подворье подле Богоявленского монастыря «и приходити к церкве в Богоявленский монастырь, а в церковь их не пущать, а пения слушать в трапезе или в паперти, а святыни им никакие не давать и крестом воздвизательным не благословлять и ко образом не прикладыватися; а буде из них который изнеможет и о том известить и доложить государя патриарха, а жить на подворьи до сырныя недели, а на сырной неделе, в последний день в неделю, после обеда, притить на патриархов двор под начало». Относительно старца-грека Иосифа, который был постриженник афонского Иверского монастыря и исправлял в нем должность казначея, сделано было распоряжение, чтобы он жил также на подворье у Богоявленского монастыря до сырной недели, «а в церковь его пущать и от попа воздвизательным крестом на молебнах благословлятися и ко образом прикладыватися, а на сырной недели в последний день в неделю, после обеда, быть на патриаршем дворе». Иосиф был поселен в Угрешский монастырь, причем перед отправкою он заявлял в челобитной, что «он был на государеве патриаршем дворе под началом для исправления веры и ему государева и святейшего государя патриарха жалованья за выход не дано». Под какими условиями оставляли на [С. 161] вечное житье в России гречан мирских лиц, это видно из следующего правительственного распоряжения: «Лета 7159, сентября в 8 день, по государеву, цареву и великого князя Алексея Михайловича всея Русии указу боярину Илье Даниловичу Милославскому да дьяку Василию Ртищеву: в прошлом в 185 году остались на Москве на государево и великого князя Алексея Михайловича всея Русии имя от турского посла Мустафы-Чауша гречаня: Юрьи Яковлев, Юрьи Константинов,