Право выбора - Михаил Колесников

— Вы официально утверждены первым оператором.

Еще одна осень. В аллеях парка будто прошлась огромная утка — на земле кленовые листья. Можно было бы назвать деревья индикаторами времен года, да что-то не хочется. В какие бы сверхмодные слова ни облекали мы простые представления, все равно сердце будет дрожать при шорохе каждого опадающего листа. Осень, осень… Та же боль, те же самые пустынные аллеи, хрусткие ветки, лиловые тени, заснувшая темная вода реки… Нет Зульфии. Осенью у людей бездонные души.

Здание нашей установки — тридцатиметровый темный куб — в самом деле напоминает древнюю усыпальницу или мавзолей исчезнувших времен. Тут нечто космическое, говорящее о вечности. Пустынность подчеркивают большие блестящие плиты перед фасадом.

Осенью почему-то хочется каменистой белой дороги, придавленной зноем. Где я видел эту дорогу? В Крыму, на Кавказе? Не все ли равно? Обстоятельства забылись. Осталась белая солнечная дорога. С каждым годом все больше и больше хочется света, веселых, беззаботных людей. Хорошо еще шляться по гулким осенним лесам. Или, скажем, взобраться на самый высокий холм и долго смотреть в пустынную знойную степь. Чтобы орлы над головой, волны горячего ветра, курганы и глинобитные развалины… Чтобы вспыхивали далекие озера, а вдалеке — голоса, женский смех, звон железа… Чтобы ночью тянулось к небу зарево костров… Чтобы чудились смуглые мужественные лица… чтобы красное пламя отсвечивалось на бронзе шлемов и узорном серебре колчанов… Чтобы из золотых чаш и ритонов лились потоки вина, а в ночную тишину неслись нестройные заунывные голоса…

Лишь однажды мне показалось, что умереть — не так уж страшно. Это когда светящийся океан раскачивал наш пароход, а над головой сияло яркое звездное небо. Тут было нечто величественное, несвойственное эфемерной жизни. Впрочем, забота о собственной смерти всегда смешна. Стоит ли заранее хлопотать о месте на Новодевичьем? Развеется ли твой прах по ветру или поставят над тобой пирамиду — все равно. Ведь красота в самой жизни, наполненной большой и малой борьбой за то самое будущее, которого пока нет, но которое может быть, если ты постараешься. Его не принесут ни добрые гении, ни инопланетные жители, оно — в тебе, всегда только в тебе.

Мы придаем времени эпические черты и за всем этим иногда забываем, чем пахнет смола на бревенчатых стенах. Будущее почему-то представляется в феерическом озарении искусственных солнц, и чтобы — хрустальные громады городов, взметнувшиеся к облакам, техника на каждом шагу; заранее придумываем название для каждой кнопки. Только человека почему-то оставляем глупым. А может быть, и городов-то не будет. Просто сплошной лес или парк и бревенчатые хижины. Технику — в Антарктиду! Так-то было бы лучше, здоровее. Впрочем, пусть разбираются сами.

Нынешний день должен считаться особенным: физический пуск установки! Кто-то совершит очередную обрядность: перережет ножницами красную ленточку, члены комиссии важно направятся в здание, с деловым видом обойдут все помещения. Можно пускать! Потом все поспешно покинут здание. Останутся сотрудники и охранные посты.

Не испытываю ни трепета, ни волнения. Для меня пуск — не просто нажатие кнопки. Не торжественный момент, о котором любят писать в газетах, а мучительный и длительный процесс. Я бы лично, исключил все «торжественные» моменты, оставил бы серьезных людей наедине с их серьезным делом.

Не видно Федора Федоровича, не видно члена комиссии Цапкина. У Дранкина обычная болезнь — атония желудка, понижение тонуса блуждающего нерва. Герасим развлекает больного анекдотами, размешивает ложечкой лекарства. Да и зачем они тут? Вот если бы у меня или у Бочарова случилась атония…

Оборудование принято, наладочные работы закончены. Испытана модель. Проведены дополнительные испытания. Федор Федорович может ликовать: пуск мы приурочили… А сколько было нервотрепки! Мостовой кран, например, перед сдачей в эксплуатацию положено испытывать полгода, а мы уложились в три месяца. Я слабо знаком с жидкометаллической системой и не совсем уверен, все ли тут учтено — хорошо ли высушен под вакуумом контур, грамотно ли произойдет заполнение системы жидким металлом? Специалисты уверяют: несмотря на предельно сжатые сроки, все сделано. Авария исключается.

Существует физический процесс: отравление реактора ксеноном. Такое отравление продуктами распада выводит реактор из строя. Вот и моя радость отравлена всякого рода мелочами, я не испытываю сегодня подъема. Почти равнодушно вхожу в здание. Собираемся у центрального щита. Лица конструкторов тревожны. Инженеры, обслуживающие установку, озабочены. Казалось бы, все предварительно опробовано, испытано. И все-таки дух беспокойства завладевает нами.

Силу гения ощущаешь в полную меру лишь тогда, когда вплотную соприкасаешься с его творением. Чем руководствовался Подымахов, отказываясь от надежной тридцатиметровой стальной сферы? Расчетами? И только. Даже самые точные расчеты не всегда определяют действительный процесс. Почему-то спутники всегда выходят на орбиту, близкую к расчетной. (И вовсе не потому, как говорит Вишняков, что им не хватает спутницы!)

Американцы все меряют долларом. Однако не скупятся, когда речь заходит о безопасности. Стальная оболочка энергетического реактора в форте Бельвуар. Экспериментальная атомная электростанция, построенная по проекту Аргоннской национальной лаборатории. Англичане также не отстают: Даунрейский реактор заключен в стальной шар диаметром сорок метров. Немцы реактор в Мюнхене установили под стальным куполом. Канадо-индийский реактор… Ну, а что касается установок с жидкометаллическим теплоносителем, то они слывут особо взрывоопасными. Припоминается разговор с двумя английскими энергетиками. Они сказали мне, почему сооружают стальные сферы: «Устранение угрозы взрыва не означает, однако, что не может произойти аварии, ведущей к утечке продуктов деления из системы. Так как в активной зоне имеется около сотни миллионов кюри, то утечка даже нескольких процентов этой активности создает значительную угрозу на большой территории. Чтобы этого не случилось, мы всю систему заключаем в сферическую стальную оболочку. Благоразумие диктует, что к проектированию такой установки нужно подходить с чрезвычайной осторожностью…»

Значит, дело вовсе не в возможности взрыва, а в другом — возможна утечка радиоактивных продуктов… Знал ли это старик? Ну а если он в чем-то ошибался?..

Полагаться целиком только на расчеты мы не имеем права. Если установка выйдет из-под контроля хваленых автоматов, с ней не справится никакая система управления. У нашей установки замедлителя нейтронов нет. Кроме того, она наземного типа, что увеличивает опасность во сто крат. Центральный щит расположен сразу же за стеной главного зала, где через несколько минут забьется атомное сердце.

Инстинкты не оградили человека от излучений. Тихая смерть — самая зловещая смерть. Удивительно другое: способностью чувствовать излучение обладают только крысы! Факт почти символичный, учеными не объясненный.

Лишь сейчас осознаю, какой безмерной смелостью обладал Подымахов. Меня начинает трясти лихорадка. Дрожи, дрожи, жалкий недоучка! Наконец-то дошло до твоих прокисших мозгов, в какую историю тебя вовлекли. Попрощайся с ясным небом, с ласковым солнышком. Можешь написать завещание, трус несчастный.

Дранкину хорошо — у него атония. У тебя такого быть не может. Не положено. Ты за все в ответе, и отступать некуда. Незачем. Садись удобнее на «атомную бомбу» и нажимай кнопки. Холостяку нечего терять. Цапкин напишет блестящий некролог.

Бочаров вон не трясется как овечий хвост. А у Бочарова жена, дети.

Всякое может случиться сегодня. Бывают вещи невероятные, почти необъяснимые. В лаборатории Югославского атомного института шесть ученых осматривали бездействующий реактор. Казалось бы, случайности исключены. Но раз в столетие стреляет даже незаряженное ружье. Вдруг замигали красные лампочки, прыгнули стрелки приборов. Реактор заработал самопроизвольно. Все шестеро получили смертельную дозу облучения.

Если говорить откровенно, конструкторов волнует совсем другое: достигнет ли установка критичности в момент, предсказанный теоретически? Заработает ли, милая?.. Это поважнее собственной жизни и смерти.

Даю короткие указания. Последний инструктаж. Бочарова лучше бы отослать совсем. Не уйдет. Он будет следить за системой регулирования, определять положение регулирующих стержней в зависимости от степени загрузки топлива.

Инженеры расходятся по своим местам. Усаживаюсь за пульт — стол с горизонтальной панелью, где сосредоточены важнейшие приборы и устройства. Перед глазами щит с десятками приборов.

Тут — власть. Контроль, управление. Сейчас все в моих руках. Все центры управления подчинены мне.