Право выбора - Михаил Колесников

В том-то и дело, что люди не роботы. На людей действует такая штука, как весна. В мареве весны все кажется доступным, осуществимым. Тоже своеобразное силовое поле, действующее на психику.

Бесконечно мудрый, ожесточенный, поздно вечером шагаю домой. Когда-то было: студент в парусиновых брюках и сандалиях на босу ногу, груды сирени, отражения огней в темной воде. Как золотые спирали. Тоска была мучительной и острой. Весенняя тоска.

Я любил одиночество. Вернее, я его никогда не любил всерьез. Юности свойственно позерство. Нужно казаться замкнутым, демоническим, иметь оригинальные привычки. Юность не мирится с однообразием, безликостью. Ведь ты еще только открываешь мир и хочешь что-то значить в нем. Все — обыватели, закисшие в квартирах; и только ты гордой поступью идешь по земле. Все — ограниченны; и только ты постиг сокровенные тайны бытия. Научившись решать задачки, ты вообразил себя всеобъемлющим умом, поднялся вровень с Лобачевским и Остроградским. Твои герои — Базаров, Печорин, таинственный Байрон. Ты идешь по синевато-прозрачному бульвару со своими великими мыслями.

Да было ли оно?

Во что ты превратился, юноша в парусиновых брюках? Каждый мечтает, и в этих мечтах, возможно, самое главное, но не могущее уже быть. Люди мечтают. Пусть это будет подольше. Мечтатель всегда молод. Ложись — вставай; ложись — вставай — вот нехитрый круг, по которому тебя мотает из года в год. В сознании — узкий пучок для окружающей жизни. Остается лишь завидовать смельчакам, которые, связав бальзовые бревна, окунулись в беспокойную синь океана, прошли сквозь ураганы к каким-то экзотическим островам. То люди, творящие легенды. Ты — просто-напросто кочегар, следящий за тем, чтобы не иссякал уголь в топке. Когда-нибудь все то, чем ты занят, станет таким же заурядным, как профессия кочегара. Все дело в том, что ты бросаешь первые угли и потому окружен ореолом. Назови их твэлами или как угодно. Угли есть угли, топка есть топка. А в космос тебя не возьмут — опоздал. Довольствуйся тем, что придумал теорию о звездах.

Замедляю шаг. Знакомый силуэт. Ах, это ты, Зульфия!.. Заметив меня, она идет, бежит навстречу. Охватывает руками мою шею и целует, целует в исступлении.

— А теперь казните меня…

Разглядываю ее лицо при свете звезд. На ресницах подрагивают слезы. Или так только кажется. Она улыбается, улыбается. Счастливая, растерянная улыбка. Отчаянный, зовущий взгляд, полураскрытые губы. У меня начинают стучать зубы — так все неожиданно. Легко отстранив Зульфию, говорю:

— Зульфия, ты самая красивая. Ты, может быть, лучше всех на свете. Но я люблю другую. И это выше меня. Пусть она замужем, пусть не любит меня, пусть мы никогда не будем вместе, а это так. Но я люблю ее, люблю… Она — моя синяя птица…

Встряхивает волосами. Горькая усмешка.

— Ну что ж, Алексей Антонович… Простите. Я совсем потеряла голову. Мне казалось…

— Успокойся, Зульфия. Все, что произошло, я сохраню в сердце.

Смущение и неловкость — вот что я испытываю.

Она смеется. Нервический смех. В нем взрыв боли, горечи, а может быть, и презрения.

— Ваше сердце, доктор, мне напоминает тот бассейн, где хранятся выгоревшие тепловыделяющие элементы. Спокойной ночи…

Утром приносят заявление: Зульфия Амирова просит уволить ее по собственному желанию. Ее приглашают в ту самую радиохимическую лабораторию, где раньше работала Марина Феофанова.

Уговаривать? Или, быть может, жениться в целях «предотвращения текучести кадров», как бы сказал Храпченко? Или посоветовать профсоюзной организации выяснить причины ухода?

Ставлю резолюцию:

«Не возражаю».

Вот и нет Зульфии. Казалось бы, не любил, не страдал, а целый день хожу как в тумане, и все валится из рук. Эх, доктор, доктор… Мерзлая льдышка…

Дома ждет сюрприз: Анна Тимофеевна сидит на чемодане.

— Ухожу я от тебя, Алексей Антонович.

— Куда?

— Знамо куда: к Маринке.

— Это что же, они тебя переманили?

Она поднимается, упирает руки в бедра. Укоризненно покачивает головой:

— Меня не надо переманивать. Дите у нее! И второе, дай бог, скоро будет. Присмотр нужен. Детсад — хорошо, да ребенку еще и домашний присмотр нужен. Семья у них… А ты один обойдешься.

Только сейчас замечаю, как она стара. Выцветшие глазки, жилы на руках словно туго натянутые струны.

И то правда: невелика радость вести холостяцкое хозяйство. Надеялась на мою женитьбу, на внуков. Всего этого нет. Да и будет ли?.. Целыми днями одна и одна. Прихожу, закрываюсь в кабинете, пишу до утра.

— Ну что ж, «железный канцлер», не удерживаю. Решила, знать, быть тому.

Но, видно, у нее все-таки кошки скребут на сердце. Безвольно опускает руки. Думала, буду шуметь, удерживать.

— Заскучаешь, возвращайся.

— Там видно, будет, — говорит она недовольно.

— Не забывай, наведывайся. Ведь, худо-бедно, сколько лет скоротали вместе!

Наверное, тоска все-таки прорывается в моем голосе. Анна Тимофеевна начинает всхлипывать, закрывает лицо передником.

Усаживаю на диван, обнимаю.

— Ладно. Не печалься. Я ведь все понимаю. Когда-то нянчила Марину. Все правильно.

— Ты, Алексей Антонович, не утешай. Извини, если что не так. Необразованная.

— Ну вот… Была бы профессором, уж я с тобой не так бы поговорил!

Она улыбается сквозь слезы.

Потом захлопывает дверь.

Остаюсь в полном одиночестве. Вот и последний преданный мне человек ушел. Тоскливо, неуютно на сердце. Даже не подозревал, сколько для меня значит Анна Тимофеевна. Потянулась к семейному огоньку… Стоило Марине сказать слово…

Хожу по комнатам, курю, курю. Хожу до утра. Как тихо вокруг… Словно вместе с Анной Тимофеевной отсюда ушла жизнь.

Буду прозябать один…

15

Мечусь между институтом и «территорией». Говорят, Цезарь умел делать несколько дел сразу. Но когда поступаешь таким образом, ничего путного не выходит. Есть заместитель — профессор Рубцов. Тот самый, который любит говорить: «коснемся ниже». «Программы исследовательских работ коснемся ниже, а сейчас поговорим на отвлеченные темы». Из породы «чудаков». Они теперь пользуются авторитетом. Мол, чудаки выдумали прогресс. Потому-то каждый и старается прикинуться «чудаком», этаким рассеянным головастиком не от мира сего. Ах, по рассеянности забыл… Но еще ни один из них не забыл день получки. Как-то присутствовал я на контрольных испытаниях стержней для нашей установки. Завод огромный. Вакуумные камеры, счетно-решающие устройства. Чистота — пол можно протирать носовым платком. Главный инженер сказал:

— Чудаков, людей со странностями не держим. Могут нанести непоправимый вред. Не будет предельной аккуратности, погубишь и себя и персонал.

Рубцов «чудак» из настоящих. Специалист по выгоранию. День получки никогда не знает, не знает, какая у него заработная плата. Не помнит год своего рождения, опаздывает даже на собственные именины, забывает имена детей, а их пятеро. Однажды, три месяца спустя после ухода Цапкина, оглушил вопросом:

— А скажите, коллега, Герасим Кузьмич случайно не заболел? Что-то долго его не видно.

— Он уехал в Никарагуа на постоянную работу.

Больше о Цапкине Рубцов не справлялся.

Хоть и неприятно, приходится просить Бочарова «присматривать» за профессором. Может дать такие руководящие указания, от которых волосы встанут дыбом. Однажды, когда ему доложили о выполнении программы исследований, невозмутимо посоветовал:

— Теперь можете все уезжать в отпуск.

Руководитель сектора засомневался, пришел ко мне. Я, разумеется, отменил нелепое разрешение.

Бочарова Рубцов слушается охотно, хотя мог бы поставить его на место. Постепенно он уверовал, что Бочаров и есть настоящий начальник. Если нужно выйти по делам, отпрашивается. Роль няньки Бочарову не нравится, но молчит. Рубцов — крупный ученый, светлая голова в специальных вопросах.

Оставив этого сумасшедшего на попечение Бочарова, спокойно отправляюсь на «территорию».

Идет установка большой плиты верхнего защитного перекрытия. Кран медленно тащит плиту. Подымахов стоит с растрепанными усами, подает машинисту условные знаки. Высокий, прямой, Подымахов напоминает дирижера. Да он и есть дирижер. Я так и не спросил его ни разу, прочитал ли он мою работу, а он, занятый более, важными делами, по-видимому, прочно забыл о ней. Подымахов увлечен, мешать не положено.

На моем участке монтируют трубопроводы. Мы должны подсоединить их к циркуляционным насосам и компенсаторам. Возни с трубопроводами много. Сперва стальными щетками удаляли из труб волосяную стружку, перед монтажом промывали авиационным бензином, продували сжатым воздухом. Потом начались гидравлические испытания, сварка. Каждый шов, каждое колено просветили гамма-лучами, проверили гелиевыми течеискателями. Нудное, кропотливое дело. На этот участок допущены лишь дипломированные сварщики с большим опытом. Прежде чем доверить им ответственное дело, устроили испытания, выставляли оценку за каждый сварной шов. Подымахов был безжалостен и неумолим, если монтажник по нерасторопности отступал от инструкции. Счет шел на десятые доли миллиметра. Гибку труб поручил самым искусным. «Гибка» — странное слово, А «гнутие» не скажешь.