Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было самое подходящее время для смеха. Проигрыш очевиден, однако всё при нас. Сперва мы хихикали и нетвердо ползли навстречу друг другу, а потом захохотали – громко, заливисто. Хлопали друг друга по плечам и по спине, хохотали снова. Мы оставили какую-то неведомую силу в дураках и в обманщиках – а это разве не полная победа?
Дерзнув со мной вместе бросить вызов неведомому, Луиза стала моей первой подругой. Мы долгие часы разучивали с ней «тутский» язык. Вот (Вак о тут) оно (о нуг о) как (кег а кег). Поскольку все остальные ребята говорили на «свинячьей латыни», мы их превосходили: на тутском разговаривать было сложнее, а понимать его – тем более. Я наконец начала разбираться, над чем хихикают другие девчонки. Луиза выпаливала несколько фраз на неразборчивом тутском и заливалась смехом. Я, понятное дело, тоже смеялась. Точнее – хихикала, потому что ничего не понимала. Полагаю, она и сама не разбирала половины того, что говорит, но девочкам же положено хихикать, и вот, три года пробыв женщиной, я начала превращаться в девочку.
В один из школьных дней девчонка, с которой я была едва знакома и почти никогда не разговаривала, передала мне чью-то записку. Старательно сложенную – значит, любовную. Я была почти уверена, что она меня с кем-то перепутала, однако она все же мне ее вручила. Вскрывая конвертик, я вынуждена была себе признаться, что испугана. А вдруг кто-то решил пошутить? А вдруг там внутри – противная тварь, а над ней написано «ТЫ»? Со мной так иногда поступали, потому что считали меня задавакой. По счастью, мне разрешили выйти в уборную – на улицу, – и там, в вонючем полумраке, я прочитала:
Дорогой друг М. Дж.
Мало друзей в моей тяжкой судьбе,
Очень приятно писать мне тебе.
Будешь моей Валентиной?
Томми Валдон
Я опешила. Кто? Кто такой этот Томми Валдон? Потом из глубин памяти все же всплыло его лицо. Смазливый мальчишка с коричневой кожей, живет по другую сторону пруда. Определив, о ком речь, я тут же принялась гадать: почему? Почему я? Он так дразнится? Но если Томми и есть тот мальчик, про которого я думаю, он никогда не дразнится и хорошо учится. Выходит, это не шутка. Ладно, а какие тогда пакости и мерзости у него на уме? Вопросы, подобно отступающему войску, падали один на другой. Живее, всем окопаться. Прикрыть фланги. Не дай противнику вклиниться. И что вообще положено делать Валентине?
Решив уже было бросить бумажку в зловонную дыру, я подумала про Луизу. Можно ей показать. Свернула снова, по старым сгибам, вернулась в класс. В обеденный перерыв не успеть – нужно бежать в Лавку обслуживать посетителей. Записку я положила в носок, и всякий раз, как Мамуля бросала на меня взгляд, я пугалась, что глаза ее превратились в рентгеновский аппарат, она не только видит записку и читает, что в ней сказано, но и способна ее истолковать. Я чувствовала, как соскальзываю с гладкого утеса стыда, и во второй раз едва не уничтожила это послание – вот только возможности не представилось. Прозвенел звонок, мы с Бейли наперегонки помчались в школу, про записку я забыла. Однако дело было явно серьезное, так не оставишь. После уроков я дождалась Луизу. Она разговаривала с подружками, смеялась. Но когда я подала ей наш тайный знак (два взмаха левой рукой), тут же попрощалась с ними и вышла ко мне на дорогу. Я не дала ей возможности спросить, что у меня в мыслях (ее любимый вопрос), просто вручила записку. Увидев конвертик, она перестала улыбаться. Оценила сложность положения. Вскрыла послание, прочитала вслух, дважды.
– Ну, и что ты думаешь?
Я ответила:
– А ты чего думаешь? Я разве не об этом спрашиваю? О чем тут вообще думать?
– Похоже, он хочет, чтобы ты стала его Валентиной.
– Луиза, я умею читать. А значит-то это что?
– Ну, сама понимаешь. Валентиной. Его любовью.
Опять это мерзкое слово. Предательское, зияющее, как жерло вулкана.
– Не собираюсь. Ни за что на свете. Больше никогда.
– Так ты уже была его Валентиной? В каком смысле – больше никогда?
Соврать подруге я не могла, но и воскрешать старых призраков не собиралась.
– Ладно, не отвечай ему – и конец делу.
Мне полегчало от того, что, по ее мнению, с ситуацией можно разобраться так просто. Я разорвала послание на две части, одну отдала ей. Шагая вниз по склону, мы разодрали бумажку на тысячи клочков и пустили их по ветру.
Через два дня к нам зашла старшеклассница, ответственная за наш класс. Она тихонько переговорила с мисс Уильямс, нашей учительницей. Мисс Уильямс сказала:
– Дети, надеюсь, вы не забыли, что завтра – День святого Валентина, названный в честь святого мученика, погибшего около 270 года нашей эры в Риме. Мы празднуем этот день, обмениваясь знаками расположения и открытками. Восьмиклассники свои записки уже подготовили, вот и к нам пришел почтальон. На последнем уроке вам раздадут картон, ленточки и красную папиросную бумагу – можете изготовить свои открытки. Клей и ножницы здесь, на рабочем столе. А теперь каждый должен встать, когда назовут его имя.
Она перебирала цветные конвертики и выкликала имена – я не сразу на этом сосредоточилась. Я думала про вчерашнее незамысловатое приглашение и про то, как ловко мы с Луизой от него избавились.
Те, кого подзывали забрать свои валентинки, были разве что чуть менее смущены, чем те, кто сидел и смотрел, как мисс Уильямс вскрывает каждый конверт.
– Хелен Грей.
Хелен Грей, высокая туповатая девица из Луисвилла, поморщилась.
– «Дорогая Валентина»… – Мисс Вильямс прочитала неловко срифмованный глуповатый стишок. Хотя я и мучилась предчувствием и стыдом, но успела внутренне возмутиться этими дурными виршами – я и во сне написала бы лучше.
– Марг-ах-рита Энн Джонсон. Ого, больше похоже на письмо, чем на валентинку. «Дорогой друг, я написал тебе письмо и видел, как ты его порвала вместе с подругой мисс Л. Я не верю, что ты хотела меня
