Бирон - Роман Антропов

XV

Молодой гусляр и царица

В течение всего конца дня и начала вечера «скушливой» тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, больше ходила, чем сидела, и ни разу не «повалялась» на софе. То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытывала его всего несколько раз в жизни: в последний раз — при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.

«Ох, дурость во мне бабья поднимается» — так определяла она сама подобное состояние.

Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась повышенная чувственность. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнсте, но — странное дело! — образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя «искушение».

И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

«Ты ведь молода еще. Эка невидаль — тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями… Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник… И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна… А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали».

А другой голос тоже шептал:

«Ты не забудь, кто — ты… Ты ведь послезавтра — императрица всероссийская… Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?»

Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:

— Дозволишь ли войти, пресветлая царица?

Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она — и ахнула.

«Экий красавец! Экий молодец!» — так и ожгло ее всю.

Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь — что наковальня кузнечная: бей молотом — не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное — глаза: жгут они, нутро все поворачивают.

— Ах, это ты, князь Иван? — вспыхнула Анна Иоанновна.

Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

— Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне — полуимператрице.

— А коли ты — не князь, так какая же я царица? — вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру «баяна».

— Царица — всегда царица, а мы-то вот — иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, — продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

— Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. — указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

А она промолвила:

— Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван… Вот и захотелось мне игру твою послушать…

— Ничего, иные одобряют!.. — сверкнул большими зубами князь Иван.

— Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. — все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

— Не считал! Про меня мало ль чего не говорят… Всю. Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

— А не правда, что ли? Отпираться будешь? — волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

— Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я — монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску — уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!

И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

Ту всю словно варом обдало.

— Вот ты какой!.. — вырвалось у нее.

— Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня — не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

— О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? — ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

— Пой… про что хочешь… — не отодвинувшись, произнесла она.

— Жалостливое что аль веселое? — спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

— Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. — перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

— Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед оказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. — все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

— Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, — сказала она.

Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

— Спасибо на ласке, царица!.. — низко поклонился князь Иван. — А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

— Хорошо, царица? — тихо спросил Иван.

— Хорошо! — бурно вырвалось у Анны Иоанновны.

Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».

Ой вы, гусли-гусельки, веселые мои!Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!Распотешьте девицу, красна молодца,Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.

Начинают гусли: с давних, слышь ты, порНа Руси пресветлой появился вор.Он — старик высокий, с белой бородой,Ходит он все больше, все ночной порой.

Как идет — так песни удалы поет,Бородой косматою лихо так трясет.«Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» —Вопрошают люди. Сами бледны… ждут.

Я — сам бог Ярило, Хмелем звать меня,Много показать вам я могу дивья.Тайной заповедною лишь один силен,В радостях, в весельях я один волен».

Подивились люди: «Полне, дедко, врать!Неужель людей всех в плен ты можешь взять?» —«Ой, могу, людишки, чары напустить,Одному мне будут люди все служить!»

Выдвинулся парень. Был он лих и смелИ в глаза Яриле гордо поглядел.«Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.

Ежели всесильны чары все твои,Ты развей мне горе, муки все мои.Полюбил давно, слышь, я цареву дочьИ не сплю, не ем я, — прямо мне невмочь.

Ах, хочу лебедку я к груди прижатьИ уста царевны пылко целовать!Только та царевна за замком живет,Свора псов иземных ее стережет».

Отвечает Хмель тут: «Гусли ты возьмиИ к царевне Зорьке смело ты иди!Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,И она ответит: «Ах, желанный мой!»

И пробрался парень, хоть и труден путь.Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожитИ на красна молодца сурово глядит.

«Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..Как ты смел пожаловать в царский терем мой?»Не ответил молодец… лишь в очи поглядел,И на гуслях-гусельках он песню ей запел.

«Ах, зови, царевна, палачей своих,Пусть уж снимут голову со плечушек моих!Но на пытке лютой буду умиратьИ «люблю царевну!» стану все кричать!»

Что же тут царевна молвила в ответ?Оглянулась… Горенка… Никого-то нет…Перед ней молодчик статный, удалой…И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»

Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.