Эоловы арфы - Владимир Бушин

- Как? Это правда? - радостно изумился Маркс.

Даниельс виновато молчал.

- Это же здорово! - воскликнул Маркс. - Поверь мне, отцу троих детей.

- Да я и рад, - смущенно улыбнулся Даниельс. - Хотя прекрасно понимаю, в какой ужасный мир придет наш ребенок.

- Есть в этом мире при всем его несовершенстве и хорошие вещи, вставил Энгельс.

- Я тоже так считаю, - поддержал Маркс.

Даниельс промолчал. Он, видимо, был в нерешительности. Но через несколько мгновений, поколебавшись, все-таки проговорил:

- Я тут высидел некое сочиненьице с философским замахом... Хочу вас попросить прочитать.

- С удовольствием, - тотчас отозвался Маркс. - Только попозже.

- Так вот там, в этом сочинении, я прихожу к выводу... Раз люди связаны друг с другом прежде всего посредством производства своих материальных жизненных потребностей, то совершенствование индивида возможно только через совершенствование материального способа производства и общения и покоящихся на нем общественных институтов...

- А поскольку революция, - нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, - не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?

- Так, - подтвердил Даниельс. - И это меня страшит.

Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к месту, Маркс только сказал:

- Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.

Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.

- Если бы я знал, что Амалия беременна, - сказал он, - я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.

- Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, - Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, - если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?

- Нет, не посчитал бы, - спокойно и серьезно ответил Энгельс. - Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.

- Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, примирительно сказал Маркс. - Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.

Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы "Новой Рейнской" в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:

- Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово "бессмыслица". Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его...

- Это ты к чему? - настороженно спросил Энгельс.

- Это я к тому, - устало покачал головой Даниельс, - что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, - и все, оказывается, бессмысленно...

- О нет! - первым горячо возразил Маркс. - Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.

- Я уверен, - вмешался Энгельс, - что славная жизнь и достойная смерть нашей газеты, между прочим, послужат и делу совершенствования будущего Даниельса - даже в том случае, если он сам ничего не будет о ней знать.

- Да, кровь ее прольется недаром, - тихо, задумчиво повторил Маркс, в голосе его прорвались горечь и боль.

- Послушай! - вдруг воскликнул Энгельс, положив руку на плечо Карла. - А что, если последний номер газеты отпечатать красной краской? А?

У Маркса загорелся взгляд:

- Прекрасная мысль! Так и сделаем! Это будет как знамя, как кровь, как факел... Такая мысль, Фридрих, стоит половины всего номера. В другой раз за подобный подарок я с легким сердцем освободил бы тебя от написания статьи, но не сегодня. Садись и пиши, а мне пора.

Маркс даже не позволил проводить себя до двери, а усадил Энгельса к письменному столу и пододвинул лист чистой бумаги.

Прощаясь с Даниельсом, он еще раз поздравил его с будущим ребенком и, поблескивая темно-карими глазами, ободрил:

- Я надеюсь, все будет хорошо.

Сразу, как только затих звук закрываемой двери, Энгельс обмакнул перо и своим четким красивым почерком вывел:

"К рабочим Кёльна".

Перо несколько мгновений помедлило над бумагой, а потом легко и стремительно побежало:

"На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их".

Энгельсу вспомнились гнусные рожи эльберфельдских предателей, всех отчетливей - Хёхстер.

"Осадное положение в Кёльне, - продолжал он, - деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние..."

Написав это небольшое обращение к рабочим, Энгельс, стараясь не шуметь, пошел на кухню, приготовил себе кофе и с кофейником вернулся в кабинет. Роланд и Амалия уже спали, а он, время от времени подкрепляясь кофе, писал большую обзорную статью о ходе венгерской революции.

В иные минуты не помогал и кофе: голова становилась тяжелой, глаза слипались. Но он знал, что этой ночью в разных концах города так же, как он, сидят у своих письменных столов, склонясь над листами бумаги, его боевые сотоварищи...

Весь город спал. Спали Байенская башня и колоссальный недостроенный собор, безмолвствовали веселые кабачки "Неугасимая лампада" и "Вольный стрелок", хранили покой Вальрафский музей и похожий на корабль зал Гюрцених, блаженный сон вкушали комендант города и обер-прокурор, храпели восемь тысяч солдат гарнизона и две тысячи жандармов, блаженно посапывали присяжные заседатели и адвокаты, профессора и трактирные вышибалы, спали рабочие и священники...

Да, город спал. Но в разных его концах горело несколько окон: не спали редакторы "Новой Рейнской газеты". Энгельс мысленно видел сейчас каждого из них.

...В старом доме на Штерненгассе Георг Веерт уже отложил в сторону только что написанный фельетон и, теребя свои пышные бакенбарды, принялся за статью о революционном движении в Англии.

"Все отчаяннее хватается буржуазия за последние средства, которые еще могли бы ее спасти, - писал он. - Скоро она тщетно будет искать новых путей, и тогда железная необходимость приведет чартистов к той победе, которая послужит сигналом к социальному перевороту во всем старом мире".

...А на узенькой Унтер-Хутмахер, недалеко от дома, в котором находилась редакция, бился над стихотворным "Прощальным словом "Новой Рейнской газеты" Фердинанд Фрейлиграт. Он хотел написать не погребальный псалом, а смелую, гордую песню, потому что был одержим той же верой в завтрашний день, той же жаждой борьбы, что и его товарищи по редакции. И строка ложилась к строке:

Так прощай же, прощай, грохочущий бой!

Так прощайте, ряды боевые,

И поле в копоти пороховой,

И мечи, и копья стальные!

Так прощайте! Но только не навсегда!

Не убьют они дух наш, о братья!

Час пробьет, и, воскреснув, тогда

Вернусь к вам живая опять я!..

...Энгельс видел сейчас и Вильгельма Вольфа, самого старшего по возрасту - ему через месяц стукнет сорок - и самого добросовестного из всех редакторов газеты. Уж кто-кто, а он не уснет над недописанной страницей, не подведет, утром первым явится в редакцию с набело переписанной статьей.

Действительно, и не помышляя о сне, Лупус писал:

"Гигантский вулкан всеобщей европейской революции не просто клокочет, он накануне извержения. Потоки его красной лавы очень скоро навсегда похоронят все это осененное милостью божьей разбойничье хозяйство; просвещенные наконец и объединившиеся пролетарские массы сбросят подлую, погрязшую в лицемерии, прогнившую, трусливую и все же высокомерную буржуазию в раскаленный кратер..."

...Но отчетливее всего Энгельс видел Маркса. Без сюртука, в одной белой рубашке, он сидел за столом в окружении старых газет, книг, рукописей и писал, как всегда, то и дело перечеркивая, поправляя, делая вставки. Утром Женни все перепишет набело, иначе наборщики ничего не поймут.

Приведя от слова до слова весь текст распоряжения Мёллера о своей высылке якобы из-за того, что газета стала особенно мятежной в "последних номерах", Маркс написал: