Виолончелистка - Михаэль Крюгер

Он поведал мне всю свою жизнь, каждая фраза — мемориальная доска, с которой постепенно буква за буквой опадал прежний текст, уступая место новому, доступному лишь добросовестному исследователю глубин памяти: Москва, Ленинская премия, Куба, Крым, Тито, ГДР, его и так уже ослабевшая, подточенная спиртным память через неравномерные интервалы выдавала слова, которые он заплетающимся языком доносил до меня.

Я вспоминаю, что в тот вечер над Сараево взошла белесая полная луна, одного нашего скептически настроенного попутчика, которому выпал неблагодарный труд поводыря при отыскании нами жилища поэта в многоэтажке на городской окраине. Помню, как я позвонил в дверь на четвертом этаже, потому что мне было неудобно обрекать пожилого человека на утомительные поиски ключа, помню, как нам открыла молодая женщина, как выяснилось позже, его дочь, имя которой тоже угодило в записную книжку в обложке из красной искусственной кожи. Только вот фамилию его я запамятовал. Куда же, черт побери, делась записная книжка в обложке из красной искусственной кожи?

Мы усадили поэта в кресло, сами уселись за обеденным столом, после чего дочь в приступе одержимости пересказала мне биографию отца — на сей раз я слышал ее по-французски, хотя сам поэт поведал мне ее на итальянском языке. Позже мы перебрались в кухню, она все время вскакивала и бегала в гостиную то за книжками с дарственными надписями, то за письмами, то еще за какой-нибудь реликвией. Вскоре передо мной высилась целая гора их.

— Отец хочет умереть! — восклицала она, глядя на меня поверх стены славы. — Он уже собрался умереть. Вот напишет одно-два стихотворения и покинет меня. Он уже и ходит с трудом, воспоминания пригнули его к земле, и после смерти матери я служу для него своего рода эрзац-напоминанием о ней. Я изобретаю для него жизнь. Изобретаю славу. На мне лежит ответственность за его достойный уход. Потому что он всего лишь поэт. И всегда был только поэтом, и никем иным. Поэтом-коммунистом, расправиться с которым немцам так и не удалось.

Зыбкое существование. Лентяй, которого старательно обходит фортуна. Еще пара стихотворений, и с почетом можно лечь в могилу, а последние из партизан споют над могилой песни. Полное собрание сочинений его произведений уже готово для печати, потому что если оно не выйдет в свет сразу же после его смерти, он обречен на забвение. Такова наша участь.

Вспоминаю о том, как она сидела передо мной за крохотным кухонным столом. Потом мы услышали, как поэт, шаркая, прошел в туалет, потом снова наступила тишина, прерываемая лишь неторопливыми рассуждениями дочери.

«Я позвоню вам», — пообещал я ей утром, записав фамилию ее и Анте-Антона. И уже внизу, на улице — я только теперь вспомнил об этом, — я наблюдал, как солнце медленно переползает с балкона на балкон, и как раз в тот момент добралось до их балкона. Она помахала, будто из другого мира, я даже не мог сказать с определенностью, мне ли был адресован ее жест. О печальной миссии взмахов я делал заметку позже, собираясь сделать этот момент исходным для создания пьесы для фортепьяно и виолончели. Посвященной Анте-Антону. И все-таки — как же звали его дочь?

И куда делась записная книжка в обложке из красной искусственной кожи?

19

Итак, начиная со знаменательной кёльнской встречи я стал писать музыку для сериалов Грюцмахера, естественно, под псевдонимом, и не переставал удивляться существенному приросту материальных средств. Нет ничего легче, чем подобрать мелодийку к фильму о жертве наркотиков из высшего общества или случайно погибшей супруге какого-нибудь магната. Поскольку эти сериалы непрестанно повторялись, причем не только в Германии, Австрии или Швейцарии, с тем чтобы решительно все могли увидеть их и в других странах Европы, и не только ее, звон монет, сыпавшихся в мой кошелек, временами бывал настолько звучным, что лишал меня необходимого для серьезной работы покоя.

Грюцмахер был гением по части сбыта на рынке и все же оставался для меня другом, забиравшим свои честно заработанные 25 %, а 75 % аккуратно перечислял на мой счет. Впервые в жизни объектом моего интереса стали консультанты по вопросам налогообложения и по вложению финансовых средств, а налоговое управление стало искоса поглядывать на меня. И я не стал корчить из себя бессребреника, когда Грюцмахер предложил мне приобрести часть фирмы и функционировать в дальнейшем в статусе ее вице-президента.

Четыре раза в год мы в компании экспертов по налоговым вопросам оговаривали ежеквартальные итоги и распределяли прибыль; я освоил науку исчисления амортизации новых микшерских пультов, разъезжал на принадлежавшем фирме авто, а вскоре перебрался и в квартиру побольше — разумеется, она была моей собственностью. Пописывая коротенькие музыкальные заставки для детективных или детских сериалов, которые Грюцмахер тут же выгодно сбывал, я познал самую лучшую сторону капитализма. Даже обедая с кем-нибудь из своих немногочисленных друзей, я не тратился — фирма оплачивала не только обеды, но и вино, которое я попивал по вечерам — это способствовало творческому вдохновению, следовательно, проходило по статье накладных расходов.

Поскольку самому Грюцмахеру фантазия была несвойственна, зато он прекрасно управлял вверенным ему механизмом, разделение труда никаких проблем не вызвало. Я сочинял, он продавал, вел переговоры и прочее. К моему ужасу, наши музыкальные пустячки завоевывали даже какие-то там премии, национальные и международные, вручались они, правда, всегда самому Грюцмахеру. Для этой цели он приобрел целую кучу смокингов, естественно, тоже за счет фирмы. Мелодии, сочиненные мною для популярных ток-шоу, завоевали широчайшую известность — их даже насвистывали на улице, впрочем чаще всего безнадежно фальшивя.

Чем больше становилось музыки, тем труднее людям становилось обращаться с нею. И меня всегда задевало, когда приходилось иной раз слышать в каком-нибудь супермаркете свои вещи, сочиненные для скрипки и безжалостно исковерканные монтажом. Так как телевизора у меня не было, в своих четырех стенах я был надежно защищен от своих рыночных творений и слышать их мог лишь в общественных местах.

Доходившие до меня сведения о Марии были крайне скудны. У нее родилась дочь, о чем мне сообщили открыткой. «Однажды ты с ней познакомишься, — вкривь и вкось было выведено на самом краю, — и она тебе понравится». О том, кто же все-таки отец ребенка, я так и не узнал из ее писем, большая часть которых посвящалась восторженным описаниям дочери, хотя я не раз и не два напрямик спрашивал Марию об этом.