Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг

бомбейского вокзала Виктория, но для этого брошенного ребенка доктор Дарувалла не мог придумать никакой. Он все еще задавался вопросом, что может случиться с мальчиком после приезда в Бомбей. Фаррух знал – случиться могло все, что угодно; вместо этого сценарист занялся Инспектором Дхаром, крутым парнем, чей монолог был таким же неоригинальным, как и все прочее, что его касалось.

Доктор Дарувалла пытался помочь себе мыслями о своих любимых, чистых и невинных, номерах в «Большом Королевском цирке», но не мог представить историю такую же хорошую и простую, как те «пункты» цирковой программы, которые он любил. Он не мог придумать даже простую историю, похожую на повседневную жизнь цирка. Там ничего не проходило впустую в течение долгого дня, который начался с чая в шесть утра. Дети-артисты и прочие акробаты делали свои упражнения на силу и гибкость и репетировали свои новые «пункты» программы до девяти или десяти утра, после чего съедали легкий завтрак и чистили свои палатки; в наступающей жаре они пришивали блестки на костюмы или занимались другой, не требующей нагрузки поденщиной. Все тренировки животных кончались до полудня; большим кошкам было слишком жарко, а лошади и слоны поднимали слишком много пыли.

Днем тигры и львы валялись в своих клетках, высунув между прутьями хвосты, лапы и даже уши, как если бы надеясь на свежий ветерок; только их хвосты пошевеливались среди оркестра мух. Лошади оставались стоять, так было прохладней, чем лежа, а два мальчика по очереди осыпали пылью слонов из прорванного холщового мешка из-под лука или картофеля. Еще один мальчик поливал из шланга пол главного шатра; в полуденную жару это лишь ненадолго прибивало пыль. Всеобщим оцепенением были охвачены даже шимпанзе, которые переставали качаться в клетках; время от времени они еще кричали и прыгали вверх и вниз, как всегда. Но стоило какой-нибудь собаке заскулить или тем более залаять, кто-нибудь пинал ее.

В полдень у дрессировщиков и акробатов был главный обед; затем они спали часов до двух – их первое выступление всегда начиналось после трех пополудни. Жара все еще отупляла, и пылинки поднимались и сверкали, как звездочки, в солнечных лучах, что косо проникали через вентиляционные отверстия в главном шатре; в этих резких полосах света пыль напоминала роящихся мух. В перерывах между музыкальными номерами оркестранты передавали друг другу влажную тряпку, которой вытирали медные духовые инструменты, а чаще всего – собственные головы.

На представлении в пятнадцать тридцать оставалось еще много свободных мест. Тут были пожилые люди, занятые на работе неполный день, и дошкольники; и те и другие слишком рассеянно следили за выступлениями акробатов и дрессированных животных – им, и без того не очень-то внимательным, мешали и затянувшаяся жара, и пыль. Однако на протяжении многих лет доктор Дарувалла ни разу не видел, чтобы на выступление в три тридцать артисты тратили меньше усилий; акробаты и дрессировщики и даже животные выкладывались, как и положено, полностью. Это публика слегка сдувалась.

По этой причине Фаррух предпочитал первое вечернее представление. Приходили целыми семьями – молодые рабочие, женщины и мужчины, а также дети, уже достаточно взрослые для концентрации внимания, – и скудный, умирающий солнечный свет казался далеким, даже нежным; пылинки были не видны. Это был тот вечерний час, когда мухи, казалось, исчезали заодно с ярким светом и было еще слишком рано для комаров. На представлении в шесть тридцать цирк был всегда переполнен.

Первым номером программы была «Женщина-змея», «бескостная девушка» по имени Лакшми (богиня богатства). Это была красивая акробатка – никаких признаков рахита. Лакшми было всего четырнадцать лет, но резко очерченные скулы делали ее старше. Она была одета в ярко-оранжевое бикини с желтыми и красными блестками, которые сверкали в свете стробоскопа; она была похожа на рыбу в своих чешуйках, отражающих свет, сиявший словно из-под воды. В главном шатре было достаточно темно, так что меняющий цвета луч стробоскопа производил сильное впечатление, но остаток позднего солнечного света все еще освещал шатер, и можно было разглядеть лица детей в аудитории. Доктор Дарувалла подумал, что, кто бы ни говорил про цирк как зрелище для детей, это было верно лишь наполовину; цирк был также и для взрослых, которым приятно было видеть детей, увлеченных зрелищем.

Почему я не могу сделать это? – спрашивал доктор самого себя, думая о безыскусном блеске «бескостной девушки» по имени Лакшми и о мальчике-калеке, брошенном на вокзале Виктория, где воображение доктора Даруваллы стопорило, едва заработав. Вместо того чтобы создавать что-то чистое и манящее, как цирк, он занял свой мозг погромами и убийствами – персонифицированными Инспектором Дхаром.

Жалкое выражение на лице доктора Даруваллы, неверно истолкованное старым мистером Сетной, было просто глубоким разочарованием доктора в самом себе. С сочувственным поклоном доктору, который сидел одиноко в Дамском саду, стюард-парс позволил себе редкий момент фамильярности, сказав проходящему мимо официанту:

– Я рад, что я не та крыса, о которой он думает.

Дело не в соусе карри

Конечно, проблемы фильма «Однажды мы поедем в Индию, дорогая» заключались не только в алкоголизме Дэнни Миллса и в том, что это был невольный плагиат фильма «Темная победа»; и не только в том, что Гордон Хэтэвей напрасно внес изменения в «оригинальный» сценарий Дэнни, или в том, что режиссера преследовали геморрой и грибок. Хуже другое – актриса, которая играла умиравшую, а затем исцелившуюся жену, была бездарной красоткой и постоянной героиней колонок желтой прессы Вероникой Роуз. Ее друзья и коллеги звали ее Верой, но родилась она под именем Гермиона Роузен в Бруклине и была племянницей Гордона Хэтэвея (дочерью C. М.). Фарруху предстояло узнать, как тесен мир.

Продюсер Гарольд Роузен однажды откроет, что его дочь занудливо пошловата, о чем остальная часть мира догадывалась с первого взгляда на нее; тем не менее Гарольд был под таким же прессом своей жены, как и ее брат Гордон Хэтэвей. Гарольд руководствовался надеждой жены, что трансформация Гермионы Роузен в Веронику Роуз однажды сделает ее звездой. Однако отсутствие у Веры ума и таланта окажется слишком большим препятствием на пути к такой цели; в тандеме с импульсивным желанием выставлять напоказ свою грудь это выглядело так, что вызвало бы насмешку даже у леди Дакворт.

Но летом сорок девятого по клубу «Дакворт» ходили слухи, что вскоре Веру ждет огромный успех. И вообще, что Бомбей знал о Голливуде? Лоуджи Дарувалла знал лишь то, что Веру взяли на роль умиравшей, но воскресшей жены. Вскоре Фарруху станет известно, что Дэнни Миллс возражал против того, чтобы Вере давали эту роль,