Алхимия - Вадим Рабинович

На сцене этого алхимического театра очень важная, но бесцветная и невыразительная теза. Она, хотя и выдвинута на первый план, меркнет в виду мощного рисованного задника, собранного из тщательно выписанных антитез. Только в таком окружении теза осязается, видится, слышится — живет. Иначе и истина не в истину, и открытие не в открытие. Но стилистически избыточное бытие слов соответствует небытию результата. И наоборот: словесное безмолвие — искомая результативная всемогущая суть дела (киноварный философский камень). Антитезы здесь выразительно статичны. И в этом — еще один признак застывшего, окаменевшего — по сравнению с христианским — алхимического мышления. Вместе с тем антитезы, составляющие в сумме один огромный антитезис, — составные части аргументации, близкой к reductio ad absurdum. Структура каждой антитезы тоже поляризована: «если бы мы поступили так-то и так-то (а так-то и так-то поступать нельзя, потому что поступают этак), то мы бы получили то-то и то-то (а надо получить это и это…)».

Итак: мышление в черно-белых оппозициях как стиль, как единственно возможное в Средние века мышление.

Резкий статический контраст застывших антитез высветляет искомый тезис. Кажущаяся избыточность негативных посылок, как будто нарушающая лад повествования, есть боязнь малой аргументации, боязнь простоты — на пути именно к ней — сиятельной божественной простоте. Сквозь множество темных и ничтожных слов — к единственно значимому светлому Слову, повергающему душу в немыслимое волнение[77]. Длинный ряд отвергнутого — свидетельство многотрудных перипетий по пути к сущности. Преодоление внесущностных преград — подвиг духа через изнурение собственного физического тела.

Противопоставления означают не столько то, что надо делать, сколько то, что не надо. И все-таки антитеза — не ничто по отношению к тезе. Она — скорее запретное всё.

В оппозиции да — нет отрицание хронотопично. Разрыв глубок, но не окончателен. Всегда остается возможность и в отвергнутом усмотреть сущность. В каждом металле, каким бы далеким от золота он ни был, различимы полюса. Сотворенное тело — общий источник тезы и антитезы, свидетельство их первоматериальной общности.

Черно-белое мышление принципиально риторично: хвала — хула. Формальное успокоение достигается в содержательно-пустой похвале: золото совершенно.

Цитированный текст — свидетельство однотонности мысли и стиля, исподволь подготавливающей «двутонное» (термин М. М. Бахтина) слово в алхимии Возрождения.

Отвергаемые в практике, антитезы в тексте живут рядом с тезой, сосуществуют с ней. Они — ее воздух, ее физиологический раствор. Именно антитезы вводят практикующего алхимика в мир единичных вещей. Реальное бытие антитез — основание рационального целеполагания алхимика.

Числовая магия спиритуалистического мышления также поляризована. Магическая семерка, например, своей определенностью резко противостоит ближайшим шестерке и восьмерке — числам делящимся, распадающимся, а потому отвергаемым в священных семиричных рецептурах. Поле противопоставленного — проекция тезы, вторая ее жизнь, ее второе — иное — бытие15.

Антитеза — рефлексия тезы. Мышление же в оппозициях — изощренное, воспитанное мышление. Чем различения тоньше, тем они рискованней. Проведение их в жизнь — особенно в сфере общественной — равнозначно подвигу.

Ряд антитез композиционно упорядочен. И в этом — залог значимости тезы16. Предельно бескачественная чистота тезы и предельно качественная хтоничность антитезы — ощущения глубоко эстетические.

Кризис алхимического мышления неотрывен от идей децентрализации Вселенной, деформации строгих симметрических построений. Число начал-стихий, элементов-субстанциальных духов у Корнелия Агриппы (XVI в.) возрастает до семи вместо прежних аристотелевских четырех, сводимых к двум симметричным парам: вода — воздух; огонь — земля (Agrippa, 1593). То же можно было бы сказать и о четной, осевой, симметрии качеств. Алхимическая теория двух начал преобразуется в тройственную доктрину — в Парацельсовы ртуть, серу, соль. Центр симметрии — точнее, ось — смещается, уже не центрируя объект. А то и вовсе исчезает. Соль Парацельса не выводима из родительских ртути и серы и не сводима к ним. Она — вполне самостоятельное начало алхимии наравне с ртутью и серой. Противопоставительные различения извели тезу, превратили ее в тень.

Можно, однако, увидеть как будто обратное. О тезе толкуют многословно, витиевато, прибегая к словарю Священного Писания. Но это — внешнее. Контекст по меньшей мере странен. Духовный материал Библии унижен плотью. Арнольд из Виллановы говорит: «Скажу тебе с самого начала, что Отец, Сын и Святой Дух — это троица в одном лице (так названы три алхимических начала: ртуть, сера, соль. —В. Р.). Так как мир погиб от женщины, он должен быть также ею возрожден. Вот почему бери мать и положи ее вместе с восемью сыновьями в кровать, стереги ее. Сделай так, чтобы она подвергалась суровому наказанию до тех пор, пока не будет отмыта от всех своих грехов. Тогда она родит сына, который будет проповедовать так: знаки появились около Солнца и Луны. Схвати этого сына и мучь его, дабы гордость не погубила его. Положи его обратно в кровать и, когда он очнется, хватай его снова, чтобы погрузить совершенно голым в холодную воду. Потом положи его снова в кровать и, когда он очнется вновь, хватай его, чтобы передать евреям на распятие. Когда Солнце будет таким образом распято, Луна исчезнет: разорвется завеса храма, произойдет сильное землетрясение. Тогда наступит время употребить великий огонь, и появится дух, относительно которого многие ошибались» (Hoefer, 1842–1843 [1866], 1, с. 411). Спервоначалу кажется, что это возврат к поре мистической алхимии ранних веков. Вместо конкретного описания веществ — символико-аллегорическое их описание. Строгая иерархия антитетических различений обернулась как бы невнятицей. Алхимический монстр, в котором с трудом узнается христианский прототип. Материя и дух едины, а в единстве — неразличимы. Тело восстанавливается. Земное — Все. Теза перестает быть. Она — испарившаяся капелька дистиллированной воды; ибо, как считает «предренессансный» философ, все несравнимо с тем, что содержат в себе недра Земли. Земное — единственное, чем стоит заниматься. Антитеза — и объект, и цель. Теза — ничто с маленькой буквы.

Если антитетичность мышления привела пусть к формальным, не слишком-то прочным, зато схоластически безупречным всеохватным построениям (теологическая система Фомы, «Великое искусство» Раймонда Луллия), то возрожденческая всеядность разъяла мир на фрагменты, сочленив их лишь в аморфном представлении обо всем как едином'1. Средневековый универсализм сцементирован духом; универсализм возрожденческий телесен насквозь.

Два мирочувствования — два типа личности. Личность средневековья осуществлена в многовековой, неколебимой традиции. Личный поиск тезы мучительно переживается как свой лишь постольку, поскольку он впечатан в многовековую колею предшественников. Втискивание крупицы своего невообразимо трудно — все пространство кажется уже заполненным. Но это — трудности христианского поиска абсолюта.

Личность Возрождения ценна сама по себе. Она богоравна. Антитетизм чужд ей. Оппозиция да — нет при обязательном нет во имя возвышения да для нее бессмысленна. Все есть да. Человек божествен — плоть духовна.

Антитетические различения в алхимии натужны. Они — свидетельство ученичества, школярского подражания учителю. Для человека Возрождения мастерство — игра, свободная и непосредственная, как танец; ибо неискусны тот писец и тот музыкант, которые задумываются. Это значит, что они только начали учиться, — говорит Бруно. — Если искусство — вне материи, а природа и есть материя, то чего же тогда стоят все эти «колесницы фантазий и корабли чепухи, существующие вне телесного мира?» (1965, с. 186).

Антитетизм вырождается в символизм.

Возрожденческая «бездуховность» с точки зрения Средних веков оборачивается иной духовностью — богоравностью человека, властного над Всем. Не без искусства мятежных алхимиков и послушливых христиан, соперничающих друг с другом в пределах целостной и единой средневековой культуры[78].

Что же наступило? В науке о веществе — преддверие механистической химии Парацельса — Ван-Гельмонта (XVI–XVII вв.). В культуре — возрожденческий порыв, универсальный, светящийся. А в алхимическом мышлении — неужели только возврат к алхимической бивалентности неоплатонической поры? Нет, хотя аналогия напрашивается.

В «Theatrum chemicum» читаем такой позднесредневековый алхимический пассаж: ««Aelia laelia Crispis» есть мое имя. Я ни мужчина, ни женщина, ни гермафродит, ни дева, ни юноша, ни старуха, я ни развратница, ни девственница, но все это, взятое вместе. Я не умирала ни от голода, ни от жажды, ни от яда, ни ото всех этих вещей сразу. Я не покаюсь ни на небе, ни на земле, но повсюду. «Locius Agatha Priscius», который не был ни моим мужем, ни моим любовником, ни моим рабом, но всем купно, без горечи, без радости, без слез велел меня похитить, зная и не ведая, для кого этот монумент, представляющий ни пирамиду, ни мавзолей, но оба вместе. Вот могила, не вмещающая в себя трупа, и труп, не заключенный в могилу. Труп и могила составляют одно» (ТС, 3, с. 744). Николай Барнальд (XVII в.) в комментарии к тексту дает разгадку этого ребуса: зашифрован философский камень. Амбивалентность мировидения всепронизывающа. Она-то и создает иллюзию воссозданного из пепла живого тела, фанатично разрушаемого десять веков, мучимого различающими разъятиями. Словно возврат к игровой двойственности алхимических трактатов первых веков новой эры. Но обратите внимание вот на что. Каждый раз динамичность статических равновесий — оппозиций снимается, сводясь к единому: «но все это, взятое вместе»; «но ото всех этих вещей сразу»; «но повсюду»; «но всем купно»; «но оба вместе»; но… «составляют одно». Мысль перемещается с легкостью солнечного зайчика, скользящего по землистой шершавой поверхности реального предмета.