Такеши Китано. Автобиография - Китано Такеши

Повторюсь: я бы очень хотел, чтобы ситуация изменилась. И работаю в этом направлении. Но психологические и культурные барьеры очень крепки. Мне бы так хотелось, чтобы японцы — каждый из них — больше полагались на свои собственные оценки, чтобы они научились мыслить самостоятельно. Если им это не удастся, если японцы будут постоянно зависеть от того, что думают и говорят иностранцы, то со временем Япония неизбежно превратится в колонию...

Только когда японцы не понимают мой фильм, они говорят, что он «отличный». Иногда они ничего не находят в нём, но смело называют его «потрясающим». Мнение японской критики остаётся для меня загадкой. В том, о чём я рассказываю, вроде бы нет ничего страшного, но на самом деле это серьёзная проблема. Речь идет о способности японцев рассуждать и давать оценку.

Если бы наш император отважился на признание, как вы думаете, хоть кто-то в Японии дал бы оценку его словам? Уверяю вас, желающих было бы совсем немного. В любом случае, наверно, я бы первым высказал своё мнение! Соблюдая все формальности, разумеется. Потому что все японцы, которые вслух критикуют императорский двор, сильно рискуют — например, привлечь внимание уёку[22]. В нашей стране до сих пор существуют табу... Вот откуда могущество комика, которому позволено говорить всё, что придёт в голову. Смех может стать опасным оружием, если с ним умело обращаться. Поэтому, видимо, те, кто работает со мной, так внимательно следят, чтобы я не встретился с императором. Похоже, они очень боятся, как бы я вдруг не завёл с ним неподобающий разговор.

Через два года после этой беседы Такеши, Китано, к своему изумлению, всё же получил приглашение от императора, на чайную церемонию. Спустя несколько дней после визита во Дворец (13 ноября 2009 г.) он рассказывал мне, смеясь: «При дворе меня игнорировали, а императорская семья вдруг пригласила на tea party. В присутствии императора вокруг меня находилось около дюжины агентов безопасности. Наверно, они должны были убедиться, что я не наделаю глупостей или не скажу какую-нибудь бестактность Его Величеству».

В Японии святое не подвергается сомнению. Поэтому, возвращаясь к разговору о Куросаве, я думаю, что был единственным, кто осмелился раскритиковать некоторые его картины, несмотря на все уважение и восхищение, которое я к нему испытываю. Ведь Куросава — мой учитель.

Хотя японцы очень скоро узнали о его международной славе, но, как ни странно, это не означало, что они оказывали финансовую поддержку его картинам на протяжении всей его карьеры. Ему помогали в основном зарубежные продюсеры, такие как Луис Бунюэль, Серж Сильберман, Джордж Лукас или Стивен Спилберг.

Лично у меня не было таких проблем с поиском средств. Я в этом смысле устроился даже лучше других режиссёров. Возможно, дело в моей телевизионной популярности. Сопродюсерами многих моих фильмов стали партнёры, которые хорошо относятся ко мне: компания «Бандаи Вижуэл», радио «Токио FM», телеканалы «Асахи» и «Токио», рекламное агентство «Денцу»...

И всё же, стоило мне сказать пару не самых лестных слов в адрес одной из картин Куросавы, который после смерти стал просто-таки кумиром, неприкосновенным среди неприкосновенных, как на меня, в свою очередь, тут же обрушились некоторые критики, пытаясь заткнуть мне рот. Они написали, что я определённо «ненормальный», подразумевая, что я странный тип, маргинал и чуть ли не тунеядец!

Да только я глубоко уважаю Куросаву, который тоже ценил меня. Ему нравились мои работы. «Думаю, что вы спасете японское кино. Его будущее — в ваших руках», — написал он мне однажды. И повторил это при личной встрече, в своём доме в городе Готемба, неподалеку от горы Фудзи. Если память мне не изменяет, это было в 1994 году, когда я снимал репортаж для канала Эн-эйч-кей. При разговоре также присутствовал мой продюсер, Мори. Куросава сказал тогда: «Мне нравятся ваши фильмы: то, как вы снимаете, врываясь со своей камерой. Ваш стиль дерзок и смел». Я был тронут тем, что режиссёр такого масштаба, такого таланта сделал мне подобный комплимент. Я очень смутился.

Мне не довелось, не посчастливилось застать Куросаву за работой. Когда я открывал для себя его фильмы, то реагировал на них всегда почти одинаково, очень просто: «Sugoi!»[23] Я был пленён постановкой кадра, его длинными, порой бесконечными планами, утончённым развитием сюжета... Он не боялся снимать героя издалека, медленно сдвигая камеру вбок. Его стиль оказал большое влияние на меня. Можно сказать, определяющее.

Акира Куросава мог ставить фильмы по грандиозным сценариям, потому что он был очень вынослив — физически, я имею в виду. В нем была мощь самой природы, и по ширине его плеч можно было догадаться об энергии, которой он обладал. Он действительно не был обычным японцем.

Посмотрев его последний на тот момент фильм, «Сны» (1990), я был просто покорён первой историей, первым сном[24]. Будь Акира Куросава чуть моложе, он мог бы снять целый фильм, основываясь только на этом эпизоде.

Вспоминаю один наш разговор. Куросава спросил меня: «Насколько жёстко вы руководите актёрами на площадке?» Я ответил: «Я стараюсь работать как можно быстрее. Снимаю наспех, потому что особо ничего не жду от своих актёров и актрис. Я прошу актёра сделать то-то и то-то. Получилось — хорошо, не получилось — ну и ладно, я не настаиваю, не переснимаю сцену снова и снова. Мне обычно хватает одного-двух дублей». Тогда Куросава вежливо заметил: «Мне тоже». Он меня здорово насмешил! Слишком уж разные у нас весовые категории. И я прекрасно знал, что он может снимать с трёх камер одновременно, требуя до двенадцати — пятнадцати планов одной сцены.

Главное отличие между режиссёрами с огромным талантом, такими как Нагиса Осима и Акира Куросава, и мной — в том, что они всегда обожали кино, сходили с ума по нему. Они были движимы этой страстью. И наделяли огромной любовью каждое своё произведение. Невероятной любовью. А я никогда не был помешан на кино. Мое отношение к нему куда спокойнее... Я не способен любить кино так же, как великие.

Я не стыжусь признать, что преклоняюсь перед многими произведениями американского кинематографа. Но когда Майкл Мур получил Золотую пальмовую ветвь за «Фаренгейт 9/11», я был крайне огорчён. Мои японские друзья негодовали. Они считали, что если Мур удостоился награды, то «Кикуджиро» мог бы, даже должен был тоже получить приз. В Каннах мне ничего не досталось, но так как по натуре я пессимист и не очень уютно себя чувствую, когда счастлив, то я не удивился. И всё-таки жюри фестиваля отдало предпочтение документальному фильму — конечно, это кинематографическое произведение, но тем не менее документальное. Тогда я подумал, что Канны не побоялись дискредитировать себя, наградив Майкла Мура. Но позже, как ни странно, у меня создалось впечатление, что, вручив ему Золотую пальмовую ветвь, Европа склонилась перед США и совершенно опозорилась. Почему? Потому что в Европе американское кино имеет огромное влияние. Вручить Золотую пальмовую ветвь американскому фильму — значит обеспечить ему оглушительный успех. А я считаю, что «Фаренгейт 9/11», несмотря на забавные сцены и умелый монтаж, — это всё-таки очень упрощённый и беспорядочный фильм, где под видом критики Джорджа Буша-младшего высмеиваются причины вторжения в Ирак. Я не говорю, что эта документальная картина не имеет никакой ценности. Но чтобы вручать за неё Золотую пальмовую ветвь... Мур, кстати, был удивлён чуть ли не больше всех. На самом деле мне кажется, те, кто присудил награду этому фильму, пытались таким образом успокоить свою совесть, но только обесценили очень важную тему.