Я дрался на Т-34. Книга вторая - Артём Драбкин

— Как одевали танкистов? Не мерзли по ночам?

— Претензий не должно быть. Экипажи получали к зиме ватники и валенки, но днем приходилось менять валенки на сапоги. Офицерам еще давали меховые жилеты. Командиры в бригаде сначала ходили в обмундировании хэбэ, после всем выдали новую форму английского сукна. В танке зимой, конечно, мы мерзли. Зимой экипаж всегда возил с собой печурку. На длительных стоянках она устанавливалась под танком, чтобы поддерживать температуру масла не ниже 25 градусов по Цельсию. А дизель охлаждался антифризом. Ну а танкисты спиртом согревались, само собой.

— Как кормили танкистов во 2-й гвардейской бригаде?

— Неплохо, с пехотой не сравнить. Нас как-то наш заместитель по хозяйственной части капитан Барановский накормил овсянкой со свиной тушенкой, так мы стали возмущаться, чуть ли не бунтовать. А пехоту кормили баландой. Не верю рассказам о том, как пехоту кормили наваристыми борщами и кулешом с салом. Отъедались в пехоте только благодаря «трофеям». А в обороне… Хлеба дадут пехоте 800 грамм на день, они его утречком съедят, а дальше только ремень потуже затягивают. Но и мы, танкисты, всегда искали, где еще можно подкормиться. Когда нам выдавали перед операциями продовольственный НЗ — сало, галеты и т. д., то этот НЗ уничтожался моментально. Помню, в Литве на каком-то заброшенном хуторе «конфисковали» свинью. Девять пуль в нее всадил из «парабеллума» (у меня в патроннике всегда был девятый патрон), но она не хотела помирать. Добили свинью ножом.

Связали ноги, просунули жердь и с трудом унесли. Отрезали окорок, обмазали глиной, закопали в ямку, разложили над ней костер. Тут приказ: «К машинам! По местам!» Поехали. На корму в брезенте поместили недоготовленный окорок. Еще два раза повторяли эту операцию. Отличный получился окорок. Часто выручали трофейные продукты, очень мы «уважали» немецкие консервы, шнапс и шоколад, а вот немецкий хлеб хоть и был вкусным, но у многих вызывал сильную изжогу.

— Как был организован досуг танкистов во время фронтового затишья?

— Никакого организованного досуга у нас не было. Никогда к нам не приезжали артистические бригады или фронтовые ансамбли. Я не помню, чтобы к нам в бригаду приезжали писатели или корреспонденты центральных газет. Сразу после взятия Вильнюса мне довелось увидеть на расстоянии двадцати метров своего кумира тех лет, знаменитого писателя и публициста Илью Эренбурга. Ко мне подошел его сопровождающий, в звании капитана, и сказал: «Младший лейтенант, с вами хочет побеседовать товарищ Эренбург». Но я перед этим хорошо выпил, от меня разило спиртом за версту, и я постеснялся подойти к Эренбургу. Сказал, что мне приказали немедленно прибыть в бригаду. После дико сожалел о своей глупости. Эренбурга обожали все фронтовики. В бригаде была своя кинопередвижка, и пару раз довелось посмотреть кино. За несколько часов до начала январского наступления в Пруссии нам показали кинофильм «Серенада Солнечной долины». А перед демонстрацией фильма наш танкист Саша Малыгин прочитал ребятам наизусть поэму «Лука Мудищев». Понравилось. Но если честно, то у нас и не было много свободного времени. Во время затишья мы занимались своей техникой, тренировками, изучали район боевых действий и так далее. Да еще на нашу голову «сваливались» всякие замполиты, проводившие бесчисленные, никому не нужные партийные и комсомольские собрания. Появлялись комиссии из Политуправления, из штаба БТ и MB, из всяких ремонтных, технических и прочих служб. Отдыхать нам особо не приходилось. И когда у меня выпадали свободные часы, то я всегда уединялся, читал или писал стихи.

— Пили в бригаде много?

— Пили очень сильно, но, как правило, только после боя… Поминали погибших товарищей. Снимали алкоголем жуткое душевное напряжение. Психология смертников, что тут поделать… Но иногда пили и перед боем, особенно зимой. В свою последнюю атаку 21 января 1945-го я шел, крепко выпив. Это случилось на девятые сутки после начала общего наступления. Я не помню, что ел в первые восемь дней беспрерывного наступления в Пруссии в январе 1945-го. Может, съел несколько сухарей за все эти дни. Не помню… Мы были на грани полного физического истощения. Единственное желание — спать. Ночью, перед моим последним боем, был сильный мороз. Мы околевали от холода. На рассвете меня вызвал комбат Дорош. В тот момент, когда он лично налил мне стакан водки, я сразу понял, что за этим стаканом последует какая-нибудь гадость. Он поставил мне задачу возглавить сводную роту танков, прорваться и перекрыть шоссе Гумбинен — Инстербург, занять оборону и продержаться до подхода наших войск. Я понял, что пью последний раз в своей жизни. А после того, как в то же утро заметил, что потерял авторучку-талисман, в том, что сегодня случится большая беда, сомнений не оставалось… Это задание было гибельным, если не сказать преступным. Без поддержки артиллерии, без пехоты, без какого-либо взаимодействия с соседями — все на авось… И гвардии майор Дорош, наливая мне стакан водки, прятал свои глаза. Я не стал его ни о чем спрашивать. Мне все было ясно и без вопросов. Пошел к экипажу. Проходил мимо кухни, и тут наш повар предложил мне стакан водки и котлету. Я выпил еще 200 грамм. Два стакана водки согрели меня. Утихла боль в раненной накануне осколком левой руке. Экипаж уже получил завтрак, и лобовой стрелок, расстелив брезент на снарядных чемоданах, разложил еду. У нас водка была не только пайковой. Механик разлил всем водку из «трофейного» бачка. И я выпил еще двести грамм. Когда меня ранило в лицо, кровь дико воняла водкой. Я подумал тогда, что если выживу, то больше никогда не буду пить эту гадость.

— У танкистов в вашей бригаде были какие-то общие ритуалы, суеверия или приметы?

— Было, например, суеверие, что женщина не должна прикасаться к танку, иначе случится непоправимое. И когда я поймал Макарова с бабой в танке, то сразу был убежден, что наша машина стала «несчастливой» и много мы на ней не провоюем. Нам действительно вскоре «влепили» болванкой по башне и вывели из действия рацию. У меня было еще «свое личное» суеверие. Иду я и вижу тлеющий окурок. Продолжаю идти, не меняя темп шага и направление движения, а сам себе загадываю, если наступлю на окурок левой ногой — то в ближайшем бою подобью пушку, если правой — уничтожу танк, а если не наступлю, то пушка или танк подобьют меня. Каких-то «особых» общих ритуалов перед боем у нас не было. А вот насчет предчувствий… Многие безошибочно чувствовали, что сегодня их убьют. Перед последним боем, 21 января 1945 года, мой командир орудия, большой балагур, весельчак и любитель выпить Захарья Загиддуллин, когда мы разливали водку, вдруг закрыл ладонью свою кружку и сурово сказал: «Я мусульманин. Перед смертью пить не буду». Никто ничего ему не сказал в ответ. Мы понимали, что он не шутит и не ошибается…