Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

— скомандовал толстощекий капрал эскадрону, и застывшие кони, почувствовав на своих боках острые шпоры, взяли с места в карьер.

Следом за всадниками, разрезая полозьями тонкий наст, промчался вперед санный возок с посланцем императрицы. Сквозь посвист ветра его слух, привыкший к придворным перешептываниям, чутко улавливал людской плач, сдавленные стоны и проклятия...

Через полчаса длинная гусеница пышного царского поезде потянулась дальше, оставляя позади тлеющие головешки на снегу. Проехали Порхов, Великие Луки, Усвят, Поречье. В каждом уезде венценосную гостью встречали дворянские депутаты во главе с предводителем. Тысячи крестьян, согнувшись в поклоне, стояли на морозе с непокрытыми головами.

— Видите, как любят нашу государыню, — сказал как-то Дмитриев-Мамонов, протерев глазок на замерзшем окошке кареты.

— Ага, аж посинели от счастья, — подпустил шпильку Нарышкин: любимец императрицы позволял себе некоторые вольности.

— Не насмехайтесь, — сухо ответила Екатерина, — русские мужики выносливы. А что много их — неудивительно. Когда цыгане водят медведей по ярмарке — еще большие толпы собираются.

В города въезжали через триумфальные арки, украшенные хвоей, разноцветными лентами и фонарями. Вверх летели огненные рои потешных ракет. Молодые дворяне на конях с богатой сбруей и белоснежными плюмажами[59] на гривах дополняли гвардейский эскорт, придавая ему торжественный вид.

Екатерина с ближайшими придворными останавливалась на ночлег в только что воздвигнутых дворцах, роскошно меблированных по распоряжению Безбородко. Для полномочных послов и многочисленной свиты императрицы отводились лучшие купеческие дома и загородные усадьбы помещиков. Глухие провинциальные городки словно пробуждались от зимней спячки. Их патриархальная тишина взрывалась салютами и фейерверками.

В иллюминированных дворцах устраивались пышные банкеты, поражавшие иностранных министров и их сопровождение количеством и богатством напитков и яств, драгоценной посуды. Очумевшее от счастья местное дворянство танцевало на балах с самой царицей, угождало ее вельможам и даже слугам, надеясь на монаршую ласку. Пореченский помещик Брызлин умолял Безбородко замолвить словечко перед императрицей, чтобы тысячу дарованных ему душ записала в пожизненную и наследственную собственность.

— Живут, ваше сиятельство, как у Христа за пазухой, — клялся он, — благоденствуют, можно сказать. А не доведи Господи — умру, что с ними случится, кто защитит бедняг, кто будет беспокоиться о них? — жалостливо смотрел на графа. — А чада мои не имеют наследственных прав. Так вы подскажите государыне, может, смилостивится, позволит детям моим и их потомкам владеть дарованными душами.

Александр Андреевич обещал передать его просьбу царице. Но на следующее утро перед отъездом стряслось приключение, вынудившее его сиятельство промолчать.

Уже тридцать свежих, попарно впряженных коней готовы были легко подхватить громоздкую царскую карету и мчать ее по снегам до следующей станции, уже стали во фрунт гвардейцы, встречая свою полковницу, уже прогромыхали первые орудийные выстрелы, как вперед неожиданно вырвался пожилой простоволосый крестьянин в рыжем поношенном армяке и опорках. Увидев царицу, он с ходу бухнулся на колени и ткнулся рыжей бородкой в снег. Среди городских властей, дворян и купцов, сопровождавших императрицу, произошло замешательство. Одна богато одетая дама потеряла сознание, и ее еле успели поддержать. Ошеломленные охранники мгновенно кинулись к нарушителю спокойствия, готовые вцепиться, уничтожить, растоптать его, будто червя. Екатерина властным жестом руки остановила своих ретивых телохранителей, подошла к крестьянину.

— Ты что-то хотел нам сказать? — спросила строго, но без возмущения.

— Матушка, заступница наша, — поднял на нее бедняга страдальческие глаза, — не вели карать! Беда людская заставила меня пасть к твоим ногам. Не только о себе прошу...

— Мы слушаем.

— Ни одной крыши в селе не осталось. Всю дранку с наших стареньких изб в фельверках огненных сожгли.

— В чем, в чем? — удивленно переспросила царица.

— В фельверках потешных, матушка. Соломой бы залатали дыры, так неурожай был, все лошадкам скормили. Сами хлебец пополам с мякиной едим. А теперь еще и как погорельцы. Закоченеем на морозе.

Екатерина обернулась к Храповицкому:

— Ничего не понимаю. Скажите, голубчик, почему это для фейерверков крыши крестьянские разрушают?

— Сера и селитра, — объяснил статс-секретарь, тяжело дыша, — быстро сгорают, а высушенная дранка жар дает, вверху искрами рассыпается.

Блеклые глаза Екатерины вспыхнули гневом.

— Неужели империя такая убогая, что сами себя раздеваете? — прошептала вытянутыми в нитку губами и, кинув взгляд на крестьянина, который застыл сгорбленный, спросила сурово: — Кто твой помещик?

— Брызлин, матушка, заступница наша. Невмоготу уже терпеть издевательства его, шестилетних деток вынуждает барщину отрабатывать, брюхатых молодиц кнутами порет, а теперь уже и крова нас лишает. Заступись, государыня! Не доведи до греха...

Выслушав, царица достала из вышитого золотом ридикюля ассигнацию и протянула крестьянину.

— Плачу за твою крышу, а Брызлина, — обернулась к Храповицкому, — прикажите привлечь к губернскому совестному суду. — Она неторопливо поднялась по ступенькам к предусмотрительно открытой двери кареты и, глянув сверху на оторопевшего крестьянина, который вертел в руках ассигнацию, словно бы какую-то диковинку, приказала охранникам: — Пропустите его, пускай идет с Богом.

Щелкнула-закрылась черная лакированная дверца, одетые в кожухи здоровенные лейб-кучера взмахнули кнутами, дернули вожжи, форейторы дали шенкеля, и царская диво-колесница понеслась. А за нею непрерывной цепочкой потянулись кареты, рыдваны, коляски, плетеные сани с поклажей. И казалось, что не будет им конца и краю.

Простоволосый крестьянин (облезлая заячья шапка валялась на земле) все еще торчал на опустевшей площади.

— Заплатила... Мне... — бормотал растерянно, рассматривая ассигнацию. — А что же я скажу опчеству, мужикам и бабам?

— Хватит мозолить здесь глаза! — рявкнул на него полицейский, едва последний экипаж выехал за околицу. — Уцелел — и топай в свое село, а то мигом в холодную отправлю.

Крестьянин молча поднял затоптанную в снег шапку, напялил ее на лысеющую голову и, ссутулившись, побрел за город по глубокому санному следу.

А царский поезд мерил длинные русские версты. Глазам путников открывались бескрайние равнины, густые хвойные леса. Опушенные инеем ели и сосны подступали к самой дороге, стряхивая на экипажи сверкающую порошу.

В Смоленске провели три дня. Заболел Дмитриев-Мамонов, да и сама императрица пожелала отдыха. Не доезжая до дворца, остановились возле собора, где императрицу встречал по-военному богатырского сложения архиепископ с духовенством. Заметив удивление Сегюра, Екатерина шепнула ему:

— Открою вам тайну, граф: архиепископ много лет служил драгунским капитаном. Какого воина потеряла Россия! — вздохнула она.

Но Луи-Филипп и сам видел, что внешне смиренному пастырю больше к лицу был бы гренадерский мундир, чем длинная поповская ряса.

Помолившись, Екатерина в тот же вечер дала во дворце пышный бал, на котором кроме ее министров, сенаторов,