«Джамп» значит «Прыгай!» - Виктор Галданов

Засунув деньги в карман, он собрался и подправил яркой расцветки галстук.

– А теперь, господин корреспондент, я полностью в вашем распоряжении. Давайте поедим и начнем байку. Сами понимаете, я с удовольствием расскажу вам о себе, а у меня есть что порассказать. После весьма успешной карьеры настало время записать это черным по белому.

Он тяжелыми шагами направился к обеденному залу, но вдруг, нахмурившись, остановился.

– Кстати, кого вы еще включили в эти свои статьи? Надеюсь, не Гаврилина и не Федорова из Чертаново?

– Нет, ни одного из них.

Барский отметил оттенок озлобленности и горечи в голосе Буробина, что подсказало ему о мелкой зависти и соперничестве между ними в прошлом.

– Так уж вышло, что вы – единственный москвич, которого я включил в свою серию. Мой издатель чувствует, что ваша история будет настолько захватывающей, что сделает другие ненужными.

– И он абсолютно прав. Отдадим должное тому, кому это и положено. – Лицо его вновь просияло. – Ну, заказываем? – Он уселся и подобрал пухлое меню. – Не хочу хвастаться, но будьте уверены, я знаю толк в еде.

Глаза его жадно скользнули по карте, затем он повернулся к официанту.

– Ну, так что у вас сегодня хорошенького?

– Все, господина. Как всегда, господина. – Официант-японец с постной физиономией, глядя на них сверху, чуть морщился, словно сосал лимон и это ему жутко не нравилось. – Есть суши, есть тапияка, мраморное мясо.

– Рад это слышать. Мой друг приехал сюда из Америки и привык ко всему самому лучшему. Так что ты уж постарайся.

Пока Буробин делал свой заказ, Барский заметил, что выбирал он это серьезно, учитывая цену. Он, очевидно, решил до отвала нажраться за чужой счет и печально покачал головой, когда Барский заказал обычную телятину.

– Послушай, старик, ты что? Боюсь, ты что-то перепутал. С этим не пьют красное вино, а я не могу сидеть в японском ресторане и не пить сакэ со своим мраморным мясом. Боюсь, нам придется примириться на коньяке. Принесика нам, куросиво, или как там тебя?

– Меня? – удивился официант. – Ямаду.

– Вот-вот, Ямаду-сан, приволоки-ка нам пузырёчек «Гастон дю Лагранжа» 1985 года и смотри, чтобы его правильно согрели. Хороший коньяк не должен быть слишком холодным, не так ли? Он должен быть согрет теплом ладоней и дыханием пьющего не так ли, а? Ха-ха

Он откинулся в своем кресле в предвкушении хорошей трапезы.

– Забавно, что вы выбрали это место, господин Барский. Я как-то раз взял за жабры одного молодчика именно в этом кабачке. Мы арестовали его за вон тем угловым столом, как сейчас помню. Да, это был Карапет Агаронов – один из лучших финансовых аферистов, хотя никто бы этого не подумал. Маленький щеночек, ростом в метр с кепкой или чуть больше. Начал практически с ничего, комиссарил по белокаменной.

– Комиссарил? – Барский из чисто профессионального любопытства поднял брови.

– Да, это так, заурядный трюк известный еще с довоенных времен. Для этого нужно два человека, один ничем не примечательный, можно женщина, другой – импозантный и в костюме милиционера. В семь утра, когда рабочий люд только-только выползает на работу, вешается на дверях ближайшего от трамвайной остановки универмага табличка «В универмаг привезли ковры, запись в 5-й кассе». Рядом со входом ставится столик с ручной кассой, садится кассирша, встает милиционер. Возле них моментально выстраивается очередь – кому же неохота по госцене оторвать вполне приличный ковер. Еще уточняют чей ковер, отвечают: хорасанский. Вот расценки висят – метр на метр – одна цена, два на три – другая. Люди, увидав такое дело, мигом записываются, пишут номерки на руке и бегом домой за деньгами. Касса работает, чеки пробиваются, милиционер порядок соблюдает. Ровно в без четверти восемь торги прекращаются и милиционер с кассиршей берут столик и оттаскивают его вместе с кассой во двор универмага к черному ходу. Очередь перемещается ко входу, а кассирша на заднем дворе скидывает халатик и мигом превращается в одну из тысяч прохожих. Милиционер, сняв фуражку и накинув болонью, тоже растворяется в толпе. Ровно в восемь универмаг открывается и его сотрудники с изумлением взирают на толпу людей, которые мечутся по торговому залу с чековыми корешками в руках.

– Гениальная афера! – только и мог признать Барский.

– Причем специфическая для времен развитого социализма. Отличительно чертой является то, что ни один из этой толпы в сто-двести человек не в состоянии описать примет жуликов. Женщина, как правило, в синем халате с прикнопленной к лацкану визиточкой, а милиционер – он милиционер и есть. В фуражке с околышем.

– Как же вы их отыскали?

– Смеяться будете. По кассе. Да, по этой дрянной брошенной кассе. Грабили пару лет назад магазин, заодно и кассу спёрли. Вскоре кое-что из награбленного нашли, грабителей повязали, а кассу они кому-то уже продали. Тут-то вот номер этой кассы и засветился. Вытащили голубчиков из тюрьмы, встряхнули как следует – моментально вспомнили, кому продали и почём. Ну, так вот, – Буробин просиял при приближении официанта с нагруженным подносом и засунул за ворот салфетку, приготовясь угостить себя как следует.

Но между блюдами он рассказывал и как рассказывал! После суши он обсудил поражение банды фальшивомонетчиков, отличная работа во всех отношениях. Перед жарким поведал об убийце, который был выслежен по кропотливо собранным деталям. Между улитками и сыром – о скандале, относящемся к сексуальным привычкам стареющего государственного деятеля, замятом из такта и самопожертвования. Все эти триумфы закона и порядка были достигнуты исключительно разумом, изобретательностью, дерзостью и чувством долга этого величественного стража законности, главного следователя Вадима Буробина.

«Когда наш Бур начнет бурить, – как, судя по его заверениям следователя звали его коллеги, – он добурится до самой подноготной».

Только в конце обильной трапезы Буробин расслабился и начал подозрительно нюхать свой коньяк, словно это было не то, к чему он привык, и прямо обратился к Барскому.

– Все это очень мило, старина. Просто хотелось бы быть бездонным. Не могу припомнить, когда я в последний раз так хорошо ел, но думаю и тебе было не плохо, у меня же для тебя есть масса материала, чтобы порассказать. Хорошо, дружище, ты мне понравился, ты умеешь слушать, давайте работать. Договариваемся так, я мелю языком, ты строчишь, а гонорар пополам – идёт?

– Договорились, – просиял Барский. – Давайте начнём.

– А я-то думал, что на сегодня мы уже закончили, – поскучнел Буробин.

– Мы же еще не придумали статью.

– Так какого рода статью ты имеешь в виду? Хочешь ли ты общий отчет о моей карьере или лучше сосредоточиться на каком-нибудь частном случае?

– Последнее лучше, мне кажется.

Барский сделал знак официанту. Еще одна рюмка, и Буробин разговорился.

– Это хорошо, хотя и трудно выбрать самый интересный случай из множества. Как насчет братьев Губриных, этих ростовских налётчиков, о которых я уже говорил, или о деле с Запсибалмазбанком?

– Нет, не думаю. Понимаете, мы воскресная газета и наши читатели желают чего-нибудь немного душещипательного для утреннего чтения. Наш издатель считает, что очень подошел бы случай с этими похищениями детей.

– Похищениями детей?

Он проговорил это с каким-то странным, даже слегка виноватым, однако не слишком, выражением. Словно ребенок, уличенный в мелкой проказе.

– С чего бы это? Я сомневаюсь, чтобы этот случай подошел. История довольно тусклая, просто неприятная, как все эти случаи с чокнутыми. Если вам нужно что-то для впечатлительного читателя, как насчет слесаря Козлова? Вот был еще тот типчик. Зарезал жену и тещу и утопил их в сточной канаве. Хорошенькая история, но расследование, хотя и не стоит хвалиться, было проведено просто блестяще, на самом высоком уровне. Да, это случилось в 1966 году. У этого молодого, только что поженившегося парня была очень молодая и очень хорошенькая теща. Казалось бы, ну имеешь ты ее и имей…

Он начал было рассказывать, но Барский его оборвал:

– Нет, извините. Нас действительно интересует случай с детьми, пропавшими в Муромове, и только он.

– Что ж, коль надо, то надо, хотя я и думаю, что вы допускаете ошибку. – Он еще раз отхлебнул свой коньяк и продолжал: – Печальный случай с печальной личностью. Этот бедняга Гостилин был одним из тех, кто, кажется, обречен с самого начала, словно Божьи карты с рождения были сданы против них. Он был ребенком из приюта, к тому же отнюдь не красавец, одно плечо выше другого.

Гостилин был официальным городским психом, он постоянно жил и питался на свалке. Очень редко выбирался он в город, и когда учинял очередной погром в магазине, или поджог, или драку, каждый раз попадал в областной сумасшедший дом, из которого его спустя полгода-год выпускали, и он без копейки денег опять приходил на родную свалку и жил себе мирно, пока не выдавалась такая тяжкая неделя, что на свалку не выбрасывали ничего съестного. И тогда он вновь выходил в город, и вновь что-то этакое учинял.