Происхождение украинского сепаратизма - Николай Ульянов

Масонские ложи признаны были, по-видимому, наиболее удобной формой встреч и единения двух российских фронд — декабристской и украинствующей.

Особенный интерес в этом смысле представляет полтавская ложа, где наряду с членами Союза благоденствия М. Н. Новиковым, Владимиром Глинкой и М. Муравьевым-Апостолом представлены были малороссы, вроде губернского судьи Тарновского, екатеринославского дворянского предводителя Алексеева, С. М. Кочубея, И. Котляревского и многих других. Был там, конечно, и Лукашевич. Первым ее руководителем значился Новиков, начальник канцелярии кн. Репнина. По словам Муравьева-Апостола, «он в оную принимал дворянство малороссийское, из числа коих способнейших помещал в общество, называемое Союз Благоденствия». Полтавскую ложу Муравьев прямо именует «рассадником тайного общества» [125]. После Новикова руководство перешло к Лукашевичу, про которого Бестужев-Рюмин сказал, что «цель оного (сколь она мне известна) — присоединение Малороссии к Польше». На одном из допросов Бестужев показал, будто Лукашевич «адресовался к Ходкевичу, полагая его значущим членом польского общества, предлагая присоединиться к оному и соединить Малороссию с Польшею» [126].

Основой и направляющей силой южного масонства являлись поляки, которым принадлежала в те дни культурная гегемония во всем малороссийском крае, а в некоторых губерниях (Киевской, например) — большая часть земельных владений.

На следствии Рылееву был задан вопрос о связях декабристов с польскими тайными обществами. Он отговорился своей слабой осведомленностью на этот счет, но признался, что слышал о них от Трубецкого и от Корниловича, который дня за два до 14 декабря приносил Трубецкому|154: копию какого-то договора между поляками и Южным обществом декабристов касательно будущих русско-польских границ. От Трубецкого он слышал, будто «Южное общество через одного из своих членов имеет с оными (поляками) постоянные сношения, что южными директорами положено признать независимость Польши и возвратить ей от России завоеванные провинции Литву, Подолию и Волынь» [127].

Согласно С. Н. Щёголеву, в 1824 г. кн. Яблоновский, представитель «Польского патриотического общества», начал особенно энергичные переговоры с декабристами. Результатом его усилий явился съезд польских и русских заговорщиков в Житомире в начале 1825 года. На этом «славянском собрании» присутствовал будто бы и К. Ф. Рылеев. На съезде поставлен был и одобрен вопрос о независимости Малороссии, каковую поляки считали необходимой «для дела общей свободы».

Фома Падурра, главный оратор на эту тему, не придумал для украинского национализма никакого другого обличья, кроме старого казачьего. По его мнению, верным средством поднять народ было — напомнить ему «казацкую славу». В этом плане он и начал потом, вкупе с другим помещиком, Ржевусским («атаман Ревуха») пропаганду среди украинского населения. В Саврани они основали «школу лирников», обучая собранных «народных» певцов игре на инструменте и текстам патриотических казачьих песен, сочиненных Падуррой и положенных на музыку Ржевусским. Подготовив целую партию таких певцов, они пустили их по кабакам, вечерницам и прочим сборищам простого люда [128].

К сожалению, Щёголев, описавший этот эпизод, пользовался источниками, недоступными нам здесь, за границей, в силу чего мы лишены возможности проверить степень основательности всего им рассказанного.

Как бы то ни было, можем не сомневаться в одном: Рылеев был давнишним полонофилом, состоявшим в литературных и идейных связях с польскими националистами, и вряд ли будет ошибкой сказать, что своими казачьими сюжетами он обязан больше полякам, чем украинцам. Несомненно|155: также, что в декабристской среде был усвоен взгляд на Малороссию как на жертву царской тирании, а на казачьих главарей — как на борцов и мучеников за свободу. Имена Дорошенок, Мазеп, Полуботков ассоциировались с делом народного освобождения. Фигуры их окутывались флером романтики и в таком виде подносились интеллигентной публике и позднейшим поколениям. «Я не знаю, как в моих руках очутилась „Исповедь Наливайки“ Рылеева,— пишет в своих воспоминаниях Вера Засулич,— она стала для меня самой священной вещью» [129]~. Мог ли в представлении этой женщины, ничего, кроме социалистической литературы не читавшей, выдержать соперничество с романтическим героем исторический Наливайко — грубый разбойник и кондотьер, бунтовавший во имя расширения привилегий реестровых казаков, требовавший земель под Брацлавом и готовый резать носы и уши хлопам, которые захотели бы втереться в казачье сословие и уйти от своих панов?

Казакомания декабристов была не простым литературным явлением, и ею отличался не один Рылеев. Декабристы, можно сказать, стояли у власти на Украине. Генерал-губернатором малороссийским был в то время кн. Н. Г. Репнин — брат видного декабриста С. Г. Волконского и сам большой либерал. Его дед, фельдмаршал Репнин, подозревал его в причастности к убийству Павла II. Стремясь быть «отцом» вверенного ему края и в то же время человеком «новых веяний», он собирал вокруг себя все выдающееся, что было на Украине, привлек И. П. Котляревского, первого поэта, начавшего писать по-украински, учредил малороссийский театр в Полтаве, приглашал к себе в дом людей свободомыслящих, среди которых первое место занимали члены декабристских южных обществ. У него можно было встретить и Пестеля, и Орлова, и Бестужева-Рюмина. Но к числу свободомыслящих он относил также людей типа Василия Полетики, «свободомыслие» которых вызывалось не закончившейся к тому времени проверкой|156: дворянских прав. Эти стародубские и лубенские маркизы Позы {122} постоянно вертелись при генерал-губернаторском дворе, который до известной степени может рассматриваться как один из центров «возрождения» украинского сепаратизма.

Дочь кн. Репнина, Варвара Николаевна, благоговевшая перед подвигом своего дяди С. Г. Волконского и насквозь проникнутая духом декабризма, была в то же время почитательницей и покровительницей Тараса Шевченко. Тот и другой были для нее явлениями одного порядка. Существует предположение, что Репнин был одним из вдохновителей «Истории русов». Такое подозрение высказал М. А. Максимович, человек очень осведомленный.

На этом примере видно, как российский космополитический либерализм преображался на украинской почве в местный автономизм. Декабристы первые отождествили свое дело с украинизмом и создали традицию для всего последующего русского революционного движения. Герцен и Огарев подражали им, Бакунин на весь мир провозгласил требование независимой Польши, Финляндии и Малороссии, а петрашевцы, при всей неясности и неопределенности их плана преобразования России, тоже успели подчеркнуть свой союз с сепаратизмами, в том числе с малороссийским. Это одна из закономерностей всякого революционного движения. В. А. Маклаков, один из лидеров демократического лагеря, находясь уже в эмиграции, выразил это так: «Если освободительное движение в войне против самодержавия искало всюду союзников, если его тактикой было раздувать всякое недовольство, как бы оно ни могло стать опасным для государства,— то можем ли мы удивляться, что для этой же цели и по этим мотивам оно привлекло к общему делу и недовольство „национальных меньшинств“?» [130]*

Только немногим удалось устоять против этой логики, и первым среди них надо назвать Пушкина. Он тоже был «декабристом» и лишь случайно не попал на Сенатскую площадь. «История русов» была ему отлично знакома. Он напечатал отрывок из нее в своем «Современнике», но он не поставил дела Мазепы выше дела Петра и не воспел|157: ни одного запорожца как борца за свободу. Произошло это не в силу отступничества от увлечений своей молодости и от перемены взглядов, а оттого, что Пушкин с самого начала оказался проницательнее Рылеева и всего своего поколения. Он почувствовал истинный дух «Истории русов», ее не национальную украинскую, а сословно-помещичью сущность. Думая, что автором ее действительно был архиепископ Г. Конисский, Пушкин заметил: «Видно, что сердце дворянина еще бьется под иноческой рясою».

На языке либерализма «сердце дворянина» звучало как «сердце крепостника». Теперь, когда нам известны вполне корыстные интересы, вызвавшие рецидив казачьих страстей, породивших «Историю русов», можно только удивляться прозорливости Пушкина.

Революционная русская интеллигенция в своем отношении к сепаратизму пошла путем не Пушкина, а Рылеева. «Украинофильство», под которым разумелась любовь не к народу малороссийскому, а к казацкой фронде, сделалось обязательным признаком русского освободительного движения. В развитии украинского сепаратизма оно было заинтересовано больше самих сепаратистов. Шевченко у великорусских революционеров почитался больше, чем на Украине. Его озлобленая казакомания приходилась русскому «подполью» больше по сердцу, чем европейский социализм Драгоманова.