Спокойных не будет - Александр Андреев

— Может быть, с моей стороны это непедагогично, но я должен сказать, молодой человек, что вы как строитель не лишены дара. Ваше решение неожиданное и весьма простое, как все талантливое, и оно, наверное, единственное в создавшихся условиях. Я очень рад этой находке. Посоветуемся с Иваном Васильевичем, думаю, что эта мысль понравится и ему.— Он легко пошел впереди нас, сухопарый, порывистый, и ветерок трогал его легкие волосы — седую прядь на темени. Ушел, ни разу не оглянувшись на нас.

Мы задержались на площадке мыса. Петр, размышляя, все смотрел вниз на Ангару, на Лосят. Я спросил:

— Как ты додумался до этого, Петр? Сколько раз мы все смотрели на реку и на острова, и никому в голову не приходило провести мысленно эту самую линию.

— Не знаю, Алеша,— сказал Петр.— Мысль явилась сама собой и поразила, как молния. Очевидно, она была совсем рядом. И я знаю сам, что этот вариант наиболее верный... Пойдем потихоньку к дому.

— Верхом или понизу?

— Давай спустимся, там дорога лучше. Как твое настроение, Алеша? — спросил Петр, когда мы очутились под скалой. Здесь сумерки сгустились, и река налилась холодным, жестяным блеском.

— Работа идет хорошо,— сказал я. Прошли мимо ряжей, которые мы срубили.— Вот они, наши сооружения. Скоро погрузятся в воду, засыплются камнем с Лосенка. А так... В работе только и забываюсь... Надо что-то делать с собой.

— Я тебя понимаю.— Петр положил руку на мое плечо.— Неясность, неопределенность изнуряют хуже всякой работы. Может быть, ты ей напишешь, спросишь? А если надо, может быть, вернешься назад, в Москву? — Я резко обернулся к нему, чтобы запротестовать, но он предупредил: — Не храбрись. Знаю, что скажешь... Сибирь от тебя не убежит, Алеша, стройка тоже. Не эта, так другая будет. Вон уже проектируют строительство новой ГЭС, следом за нашей. Так что работа для нас обеспечена на десятки лет вперед... А человек может из твоей жизни уйти. Безвозвратно. И ты станешь жалеть всю жизнь — никакая новостройка с ее романтикой не вернет тебе любимого человека. Я помогу, если понадобится. И никто не обвинит тебя в бегстве, об этом я позабочусь.

Горький, шершавый ком подкатил к горлу, мешал дышать, и я прокашлялся.

— Не надо, Петр,— сказал я сдавленным голосом.— Это исключено. Строек будет много, а молодости уже не будет, она тоже одна на всю жизнь...

Из палаток нас наконец-то переселили в общежитие, в деревянный дом, собранный бригадой Трифона Будорагина. В доме пахло краской и сырыми сосновыми досками.

В комнате на первом этаже было четверо: Илья Дурасов, «судья» Вася, Леня Аксенов и я. Серега Климов, как и следовало ожидать, сдружился с Филиппом Сорокиным. К ним присоединился бульдозерист Глеб Анохин и недавно прибывший сюда жених Кати Проталиной Виктор Ненаглядов, коренастый парень в гимнастерке без погон, с лицом скучным и каким-то незначительным, такое лицо невозможно удержать в памяти. Двигался он медленным шагом, выставив вперед выпуклую, сильную грудь, точно рассекал невидимую волну, и улыбался, вкрадчиво, затаенно, своим мыслям.

Появившись в поселке, он не сразу встретился с невестой, а провел сперва разведку: выведал о ней у других. После этого, начистив до блеска сапоги и спрыснувшись одеколоном, он вынул из чемодана плитку шоколада, купленную в дороге, и не торопясь отправился на свидание. Без стеснения он преподнес подарок, как дорогой трофей, на глазах у всех девчонок, работавших вместе с Катей.

— Ты прилично себя вела,— оценил он, оставшись наедине с невестой.— Можно сказать, неподступно. Мне это понравилось. Я посовещался тут кое с кем и пришел к решению: пожалуй, можно здесь и задержаться. Заработки немалые, и условия жизни приличные. Дело только разгорается. И человеку со смекалкой можно будет и выдвинуться... Ты почему молчишь, Катерина? — спросил он настороженно.— Не веришь в мою смекалку, в мой талант? Зря. Я в плотниках долго не прохожу, можешь быть уверена...

— Плотником тоже хорошо быть,— сказала Катя.— Ребята не жалуются.

— Ребята и не могут жаловаться. Не смеют. Добровольцы. Приехали по путевочкам.

Они медленно шли березняком, в белом свете стволов. Сухие ветки хрустели под ногами. Зеленые косы свисали вниз, и Катя отодвигала их от лица. Ей было грустно и одиноко, точно она потеряла что-то и уже не надеялась найти.

— Для кого другого, Катя, плотник, может быть, и неплохо,— сказал Виктор, тая улыбку.— Но не для меня. Я могу подняться и повыше. Я не пью, от общественных нагрузок не бегу. С женитьбой пока подождем, жилплощади сначала добьемся, деньжонок скопим... Ты как на это смотришь? — Он дотронулся до ее плеча.

— Положительно,— ответила она.— Подождем.

Катя взглянула на него открыто, отчужденно и с вызовом, как на чужого, неприятного ей человека. Виктор даже отступил от нее, удивленный.

— Какая-то ты не прежняя, Катя. Я не такой тебя рассчитывал встретить.

— Отвыкла я от тебя. Прости. Три с лишним года прошло.

— Три года! Эка беда... Я-то вот не отвык. Помнил о тебе ежечасно, был верен...

— Спасибо, Витя. Я тоже помнила.— Катя стояла, обняв белый ствол, и чувствовала себя одинокой и несчастной, точно лишилась самого радостного, что трепетно жило в душе,— надежды.— Пойдем назад, мне скоро везти ребятам обед.

— Подожди,— спохватился Виктор, удержав Катю за руку,— мне не нравится, что ты кухарка и каждому прислуживаешь. Несолидно это, унижает тебя, а в будущем будет унижать и меня.

И Катя против воли своей отчаянно крикнула ему в лицо:

— А мне не нравится, что ты болван! Дурак ты, и уши холодные! — И побежала прочь, глуша в себе крик, глотая слезы, ударяясь плечами о стволы берез...

Обо всем этом Катя торопливо, сбивчиво рассказала мне, когда привезла обед. Ее била ознобная дрожь, глаза горячечно сверкали.

— Такая скотина! — говорила она, брезгливо морщась.— Спасибо тебе, господи, что помог разглядеть вовремя! Его не то что любить, ненавидеть нельзя — много чести. У него и лицо-то какое-то псиное... Хорошо, что мы встретились с ним здесь, когда я кое-что узнала о другой жизни, увидела других людей. А если бы это случилось в деревне? Уговорили бы ведь, поженили бы... И стала бы я горе мыкать, ничего не зная, никого не видя. Ах, Алеша!..

— Успокойся, Катя,— сказал я.— Страшное позади. И все, что с Виктором было связано, забудется. Чем скорей, тем лучше. Подожди здесь. Пускай Федя отвезет посуду, ты останься. Собрание проведем.

— По какому вопросу? — спросила она.

— Сейчас узнаешь.

Филипп Сорокин упорно, настойчиво подыскивал себе единомышленников. Он узнавал слабые места ребят и бил по-снайперски, без промаха. Я слышал, как однажды он в перекур, собрав вокруг себя группу рабочих, сказал:

— Мы не солдаты, чтобы жить по команде, мы вольные люди и свободны поступать так, как нам хочется. Я от работы не отказываюсь. Жажду ее! Я приехал сюда заработать. А потому, будьте любезны, дорогие начальнички, обеспечьте меня не просто работой, а выгодной работой, чтобы было ради чего терпеть лишения: ни выпить, ни погулять.

Вскоре Сорокин не вышел на работу — улетел в Браславск. Вместе с ним подались Серега Климов, Глеб Анохин и еще один плотник из нашей бригады. Вернулись они поздно, с последним самолетом, изрядно подвыпившие, крикливые, кочевали по комнатам, угощая ребят водкой. Наутро Сорокин и Климов опять не вышли: догуливали. А Глеб Анохин вкатился на своем бульдозере в реку, чуть было сам не утонул и не погубил машину, ее едва выволокли на берег...

Я почувствовал, как бригада дрогнула. Пошатнулись ее строгие устои, исчезла слаженность в деле, а струна, что весело звенела в душе, оборвалась, и смех вспыхивал все реже и неохотней.

Я попытался поговорить с Сорокиным, но из этого ничего не вышло. Он прикрывал свою наглость скромностью, невинно пожимал плечами, как бы ничего не ведая. Только по тонким, в ниточку губам скользила неуловимая улыбочка.

— За себя я могу нести ответ,— сказал он.— За других не могу и не хочу, у них своя голова на плечах.

— Но они, и Глеб и Серега, подпали под твое влияние.— Мы сидели на лиственнице, нагретой солнцем, и смотрели на реку.— А влияние твое вредное. Зачем ты их сбиваешь?

— Сбиваю? — Сорокин покосился на меня.— Боже меня упаси! Они сами сбиваются с пути истинного. И охотно. Ты, бригадир, плохо знаешь своих людей. Я знаю их лучше. Ты говоришь, сбиваю. А если я — в реку вниз головой, и они за мной? Шалишь, брат, не пойдут. А на спиртное и без моего влияния падки. Хлебом не корми!

Я понял, что говорить с ним бесполезно: поймет, но не согласится. Он как червь, заползший в яблоко: снаружи— румяное, а внутри все изъеденное. По-другому жить не может. Есть такие натуры, у которых за душой единственное стремление: хорошее сделать плохим.

— Слабостями других ты, Филя, пользуешься в своих корыстных, подлых целях,— сказал я.— Выходит, ты подлец. Имей в виду, даром тебе все это не пройдет.