Кап­кан для Ски­фа - Александр Чернобук

— Так, вот это мне понятно. Вместо того, чтобы работать, вы здесь температуру меряете. Метеорологи хреновы. А барометр вам не нужен? — Сергей начал искусственно себя распалять. — Атмосферное давление на крыше девятиэтажного дома никого не интересует?

— Но ведь…

— Закрой пасть, Анатолий! Молодой еще. Жарко им! Ты смотри! А бабки у меня получать не жарко? Вовремя, наличманом? А? Не жарко?

— Петрович, — бригадир отвел в сторону глаза, — ну, что я могу сделать?

— Что ты можешь сделать, Иваныч? Командовать, как бугор, а не как тряпка. Смотри сюда, — Серега взял наглого Анатолия за шиворот и сложил его вдвое ударом в живот.

— В-у-у-у-у-к. — Сжалось в судороге тело кровельщика.

— Видишь, как просто? Учись, бугор, — Савельев подтащил слабо упирающегося Анатолия к краю крыши:

— Слушай меня внимательно, мальчик, с дивным именем Толя! Если ты сейчас не начнешь работать, я отправлю твое бренное тело вниз с высоты девяти этажей без выходного пособия. Понял? Не слышу! — свободной рукой он отпустил подзатыльник рабочему.

— Зачем так, Сергей Петро…

— Не понял, — резюмировал Сергей и, оттащив кровельщика от ограждения, нанес несколько ударов по корпусу. — А теперь?

— Да, да. Понял. Все понял, — с трудом выдавил Анатолий.

— Вот видишь, Иваныч, как все просто. Кому-то еще жарко? — поинтересовался у сидящих в тени кровельщиков Савельев.

— Нет, Петрович. Все в порядке. Без проблем, — нестройно, но отозвались все рабочие.

— Так в чем дело? За работу. В срок не закончите, оштрафую. Вперед, касатики. — Рембо хлопнул несколько раз в ладоши.

Бригада тут же начала усиленно клеить рубероид. Трибун тоже продолжил работать, но чуть позже и с больным животом.

После обеда Серега заскочил на СТО к Митричу, и они вдвоем, насмеявшись, сошлись на сумме ремонта крыла в четыреста долларов. Рембо хотел еще поторговаться, но, вспомнив «Тойоту», плитку и гражданина Михельсона, махнул рукой и согласился. Лишнюю сотню Митрич заработал честно. Сам ремонт отложили на выходные.

К вечеру позвонил на трубу Конрад Карлович и с энтузиазмом, граничившим по тону с благодарностью, сообщил, что все в порядке — деньги на их счет упали. Поинтересовался, в котором часу ждать. Серега заказал транспорт на восемь тридцать и поэтому сказал, что к одиннадцати будет точно, пусть к этому времени готовят грузчиков. Конрад Карлович заверил, что и грузчики, и водка будут стопроцентно к установленному часу возле известного ему бокса. На том и попрощались.

Не дозвонившись вечером Парфену, Серега заснул «без задних ног». И приснился ему Иван, загружающий пачки долларов в коробках из-под итальянской плитки в черную «Тойоту»-купе без левой фары. Серега попытался улыбнуться глупейшему занятию кента, но тот работал с таким сосредоточенным остервенением, что Рембо стало не по себе. Он дернулся и проснулся посреди ночи. «Плитка, доллары, “Тойота”, Парфен… бред», — подумал он и снова заснул.

Эритмия

Дело Парфена и Рембо шло своим чередом. Маятник раскачан, механизм запущен. Пока все шло гладко и ровно — без сбоев. Другие мероприятия носили характер более фрагментарный и в особом внимании не нуждались. Другими словами, у меня появилось небольшое временное окно, и я его поспешил заполнить выполнением обещания Юле насчет театра.

И вот сижу я в театре оперы и балета и тщетно пытаюсь разобраться в своих чувствах, ощущениях и желаниях. Происходящее на сцене отдаленно напоминает описание сего действия Пьером Безуховым в бессмертном произведении графа-вегетарианца Льва Толстого.

Я читал «Войну и мир» лет двенадцать назад, еще в школе, поэтому тираду этого любителя балета интерпретировал таким образом: «…из оркестровой ямы раздавались звуки, которые очень напоминали грохот камней при сходе горной лавины. На середину сцены выбежала полуголая, утратившая стыд, девица и начала сосредоточенно размахивать руками и ногами. Когда она слегка устала и склонила голову, чтобы отдышатся, и, вероятно, этим же подала условный знак, из-за кулис выбежал полуголый, то есть абсолютно бесстыдный мужчина. Он принялся кружить вокруг девушки, тоже размахивая во все стороны руками и ногами. Потом он, оставив партнершу, пробежался в один конец сцены и подпрыгнул, затем повторил то же самое с другой стороны. Замер в центре сцены, протянув трепещущую длань в сторону все так же застывшей особы, мол, давай — твоя очередь. Она не отреагировала, и тогда, после недолгого замешательства, им на выручку выбежало на сцену сразу много полуголых мужчин и женщин… и все они начали размахивать руками и ногами…»

Юлечка, в ухо которой я шептал эту вольную импровизацию, долго сдерживалась, улыбаясь, но в конце не выдержала и прыснула в кулачок. Рядом зашикали осуждающе:

— Молодые люди!

— Вы же в театре.

— Как вы можете?

— Потише, пожалуйста.

Каждый из сидевших рядом ценителей искусства поспешил отметиться в этом нестройном хоре.

Я попросил прощения кивком головы перед каждым, хотя очень хотелось произнести извинения в полный голос и присовокупить монолог о своем искреннем раскаянии, минут эдак на пятнадцать. Юлечка покраснела от смущения, наградила меня осуждающим взглядом и опять сосредоточилась (или сделала вид?) на происходящем действии. Поерзав, я смирился со своей участью и снова уставился на сцену.

Слово я свое держу. Comple promissun. Исполняй обещанное, и тогда у тебя не будет проблем. Никогда. Закон старый, оправданный, действенный и правильный. По нему я и живу. Поэтому, несмотря на занятость в связи с акцией по друзьям-насильникам и прочим текущим делам, выкроил время и объехал на своей «восьмерке» все театры города.

После прикидки вариантов я остановился на театре оперы и балета, в котором давала представление датская труппа. На афише было красиво выведено: «Датский балет» и чуть ниже «Эритмия». На это слово я и купился. «Датский балет!!!» Не какой-нибудь волновахский или оренбургский! Да еще и это загадочное слово — «Эритмия».

Теперь за свою восторженность, любовь к родине Гамлета и элементарную эстетическую неграмотность я расплачивался по полной программе.

На сцене, в самом углу, стояла дородная датская тетка в легком флерном платье и декламировала стихи Гете в оригинале. Все ее стопятидесятикилограммовое тело конвульсивно содрогалось при новой реплике. Каждая из них разносилась по залу звуками строевого немецкого марша. Под этот аккомпанемент на сцене размахивали руками и ногами то сольно, то дуэтом, а то и массовкой фривольно одетые или, наоборот, почти раздетые мужчины и женщины. Именно размахивали, пытаясь всех убедить, что танцуют.

Ну, кто бы мог подумать, что эритмия — это танцы (в понимании датчан) под декламацию стихов. Предположить такое я не мог в самом кошмарном сне.

Безухову можно было позавидовать — Пьер мучился созерцанием родного, русского балета. Чем я и занимался — завидовал толстяку белой завистью.

В антракте, прогуливаясь с Юлей по длинным театральным коридорам, я искал предлог, чтобы умыкнуть со второй части, и не находил. Когда раздался звонок, приглашающий зрителей в зал, я понуро побрел к нашим местам. А вот Юлечка оказалась умницей, она не стала искать повод, а просто предложила, почувствовав мое состояние:

— Женя, давай лучше пойдем где-нибудь выпьем кофе!

— Кофе? — я даже несколько растерялся.

— Да, кофе. Как тебе такая мысль?

— Принимается без единой оговорки, хотя ты, конечно, понимаешь, какая это жертва для меня, истинного ценителя эритмии. Уйти на самом интересном месте. Перед второй частью. Но для тебя я готов даже на это.

— Ради меня?

— Да, ради тебя.

— Только на это?

— Нет. Для тебя я готов на все.

— На все, на все?

Я остановился посредине фойе и посмотрел на свою спутницу так, как будто видел ее впервые. Прекрасное вечернее платье (интересно, зачем абитуриентке в чужом городе вечернее платье?) выгодно подчеркивало юную красоту девичьего тела. Тонкий изгиб белой шеи, украшенный микроскопической золотой цепочкой, будил мысли о рыцарях, дамах сердца, драконах, чистых искренних чувствах и прочих романтических бреднях. Глядя в хитро прищуренные зеленые глаза, светящиеся изнутри веселым озорством, я просто не удержался и закрыл ее губы поцелуем.

— На все. Ты просто чудо.

Осторожно обнял ее за талию. Она положила мне руки на шею.

Так мы и застыли посреди фойе… Где-то вдалеке послышался стих Гете, исполняемый рыком раненой тигрицы. Зал ответил восторженными аплодисментами. А рядом, в самое ухо, прошелестел нежный голосок:

— Кофе мы будем пить? У тебя дома есть кофе?

Утром следующего дня я себя чувствовал так… как не чувствовал себя никогда. Уже в семь утра (уже потому, что Юля заснула около шести, а я вообще не смыкал глаз) я тихонько встал и сгонял на рынок. Результатом похода был огромный букет алых роз, положенный прямо в постель рядом с моей спящей красавицей.