Мария кровавая - Кэролли Эриксон

«Я законная принцесса, а не Елизавета, — сказала Мария Брэидону. — Елизавету я буду называть только сестрой, как всегда звала Генри Фитцроя братом. Принцессой же величать должны только меня».

Перед уходом Брэндоп решил дать ей последний шанс умилостивить отца. Он спросил, не хочет ли она передать что-нибудь королю.

«Ничего, — ответила она, — кроме того, что его дочь, принцесса Уэльская, просит благословения».

Брэидон нахмурился и пробормотал, что такое передать королю не осмеливается.

«В таком случае, — отозвалась Мария, — отправляйтесь и оставьте меня одну».

Шапюи позднее записал, что после ухода Брэндопа Мария вошла в комнату, где ей предстояло жить несколько последующих лет, и заплакала. «Это были худшие апартаменты во всем дворце, — писал он, — и не годились даже для камеристки». «У ее опекунов коварные замыслы, — продолжал он, — они хотят уморить ее через страдания или еще каким-либо путем и при этом принудить отказаться от своих прав… а возможно, найдут жениха низкого происхождения или станут, потворствовать ее соблазнению, лишь бы иметь оправдание тому, чтобы лишить принцессу Марию права наследования». Последнее предположение было довольно странным, если учесть воспитание Марии. Можно не сомневаться, что па пороге восемнадцатилетия она была необыкновенно миловидной девушкой и будь на ее месте любая другая ее возраста, действительно, возможно, какой-то мужчина и имел шансы добиться успеха и скомпрометировать ее. Когда угрозы не помогают, годятся и такие методы. .До Мария не была «любой другой» девушкой. У дочери грозного короля и мужественной матери, к тому же обладающей острым умом, титул принцессы отобрать можно было только силой, а не обманом либо с помощью каких-то подобных средств.

Первые восемь месяцев пребывания Марии в резиденции Елизаветы были самыми худшими. Каждый раз, когда Мария слышала, что Елизавету называют «принцессой», она протестовала; каждый раз, когда ее называли «леди Мария», она была обязана напоминать говорящему, что не признает этот титул. Естественно, малолетней Елизавете за обеденным столом отводилось самое почетное место, а Марии чуть ли не самое низкое по рангу, поэтому она отказалась от общей трапезы и ела в своих апартаментах. Позднее Анна ей это запретила, и тогда Мария, каждый раз садясь за стол, повторяла свои словесные протесты. Она громко возмущалась также, когда Елизавету везли в бархатном паланкине, а ее заставляли шагать рядом по грязи или при более длительном путешествии ехать в паланйине для лиц низкого ранга, обитом кожей.

Всякий раз, когда Мария протестовала, ее наказывали. Вначале конфискацией всех драгоценностей и дорогих нарядов, затем отобрали практически все остальное. Она послала Генриху записку, где указала, что «почти лишена одежды и других необходимых вещей», наказав гонцу принять либо деньги, либо одежду, если это будет предложено, «но не принимать писем и записок, в которых ее не титулуют принцессой». После того как все другие средства оказались исчерпаны, начали применять силу. В конце марта, когда свита переезжала из Хэтфилда в другой дворец и Мария, как всегда, отказалась путешествовать в условиях, при которых у Елизаветы был более высокий статус, «какие-то придворные» схватили ее и впихнули в паланкин гувернантки, леди Шелтон. Непривычная к такому грубому обращению, Мария пробормотала свой протест и весь путь провела в горестном молчании.

Теперь Мария полностью перешла под опеку тетки Анны, леди Шелтон, которая, вероятно, настоящей ненависти к Марии не испытывала. Шапюи ничего определенного на этот счет ire записал, но в любом случае гувернантка ревностно защищала интересы семьи Болейн и неплохо исполняла роль гонительницы. В ее пользу можно сказать лишь то, что вначале она этой роли сопротивлялась. Впервые увидев ее с Марией, Джордж Болейн и Норфолк были разгневаны тем, что она относится к этой незаконнорожденной «с чересчур большим уважением и добротой». Леди Шелтон возразила, что если бы даже Мария была внебрачной дочерью бедного Дворянина, а не короля, «то все равно заслуживала бы почитания и хорошего обращения за свою добродетель и набожность». Тот факт, что Марии удалось заслужить такую похвалу от тетки Анны, является убедительным доказательством благочестия. Однако Генрих считал ее упрямой, неблагодарной и не поддающейся никаким убеждениям. Позднее под давлением Анны и ее приближенных леди Шелтон стала послушной исполнительницей их воли. Анна распорядилась, чтобы всякий раз, когда Мария заявляла о своих правах принцессы, «давать ей пощечины и вообще бить и обзывать проклятым бастардом, каковым она и является». В Хэтфилд часто приезжали гости засвидетельствовать почтение Елизавете. Они надеялись также увидеть и Марию, но гувернантка запирала ее в комнате и приказывала наглухо закрыть окна.

Мучители Марии дурно обращались"пе только с ней самой, но и преследовали все ее окружение, добавляя тем самым ей печали. Из свиты Елизаветы убрали всех, кто проявлял к Марии малейшую человечность. Анну Хасси, жену бывшего камергера Марии, Джона Хасси, которая, перестав быть у нее в услужении, все еще продолжала беспокоиться о здоровье принцессы и состоянии ее духа, арестовали и заточили в Тауэр. Доносчики сообщили, что во время своих редких визитов к Марии в Хэтфилд она по старой привычке продолжала величать ее принцессой. Однажды она предложила «выпить за принцессу», а днем позже заметила, что «принцесса вышла погулять». На допросе госпожа Хасси призналась, что время от времени тайком передавала Марии записки, а в ответ принимала «словесные» сообщения. Ее вынудили также назвать и своих сообщников. После подписания признания Генрих ее помиловал. Анну Хасси выпустили, но теперь леди Шелтон стала следить за Марией еще строже.

Генрих подозревал, что продолжать сопротивление Марию вдохновляют некие личности, письма от которых тайно доставляли связные. Этой связной оказалась единственная горничная, находившаяся в услужении у Марии, молодая девушка, чье имя в истории не сохранилось, но Шашои подтверждал, что именно через нее он передавал Марии письма от Екатерины и ввои собственные и получал в ответ короткие записки, которые Мария ухитрялась написать в моменты, когда за ней не следили. Уличить в чем-либо предосудительном горничную было нельзя, но она отказалась присягнуть «Акту о наследовании» и сдалась только после того, как ее заперли в комнате и пригрозили отправить в Тауэр. Все равно через месяц Генрих приказал леди Шелтон ее уволить, Шапюи писал, что Мария была «этим очень опечалена», поскольку у девушки этой не было денег и «Мария была единственной, кому она могла довериться».

На третий месяц пребывания Марии в Хэтфилде ее посетила самая важная гостья — королева Англии, Анна Болейп. Последний раз они виделись еще до коронации, и эта встреча была для обеих тяжелым испытанием. Перед Анной стояла девушка, чью мать она обесчестила, а перед Марией — женщина, разрушившая ее семью, оторвавшая от отца, породившая «скандал в христианском мире» и чьей дочери, пока еще ребенку, теперь воздают почести, по праву принадлежащие ей.

Вначале Анна держалась вежливо, приглашала Марию приехать во дворец засвидетельствовать почтение, сказав, что, если Мария будет почитать ее как королеву, она попытается помирить ее с Генрихом. Анна пообещала вступиться за Марию и проследить, чтобы к ней «относились так же или даже лучше, чем прежде». Ответ Марии был столь же вежливым, хотя внутри кипел праведный гнев.

«В Англии, — сказала она, — я не знаю никакой другой королевы, кроме моей матушки… но если вы, леди Анна, изволите поговорить обо мне с Его Величеством, я буду вам за это весьма признательна».

Анна повторила предложение, подчеркивая преимущества королевской милости и опасность гнева, но Мария оставалась непреклонна. В конце беседы Анна рассердилась и ушла, заявив, что «сломает гордость этой разнузданной испанской девки», чего бы ей это ни стоило.

Осведомители Шапюи при дворе Генриха донесли, что она полна решимости выполнить угрозу. Вскоре после неприятного визита Анны посол «из источника, заслуживающего доверия», получил сообщение о ее разговоре с братом, в котором разгневанная королева неоднократно повторила, что, как только Генрих покинет страну и оставит ее регентшей, она, чтобы погубить Марию, употребит всю свою власть, «либо уморив голодом, либо как-то иначе». В ответ на предупреждение брата, что Генрих в этом случае сильно разгневается, Анна дерзко ответила, что все равно непременно сделает так, как она замыслила, «даже если ее после этого сожгут живьем».

Впрочем, Генрих не испытывал к своей дочери никакой жалости. Как и Анна, он называл Марию «упрямой испанской девкой», а одному дипломату, встречавшемуся с королем в это время, показалось, что он ее вообще ненавидит. Генрих мучил Марию тем, что, приезжая в Хэтфилд повидаться со своей второй, малолетней, дочерью, приказывал на все время его пребывания во дворце запирать старшую дочь в комнате. Леди Шелтои то и дело пугала Марию, передавая слова короля, что он скоро прикажет ее обезглавить за отказ признать «Акт о наследовании». Шапюи полагал, что она принимала эти угрозы всерьез и готовилась к смерти.