Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Спрос на новое народничество возник не на пустом месте. Промышленный бум конца XIX – начала XX века выдвигал Россию в мировые державы и, возбуждая национальное самосознание, возрождал, казалось бы, заглохшую распрю западников и славянофилов. В былые годы оплотом славянофильства была Москва, столица оставалась «окном в Европу». По новой раскладке ролей и интересов благодаря монаршему покровительству центром неонародничества становится Петербург, тогда как Москва решительно разворачивается фасадом к Европе. И чем успешнее богатеет ее буржуазия, вчерашнее лапотное и бородатое купечество, тем чаще и пристальней взглядывает она на Запад. Петербург вводит в моду стиль «ля рюс». Московский купец Щукин покупает картины Матисса и Пикассо. Император затевает строительство стилизованного «под старину» Феодоровского городка в Царском Селе, коллекционирует кокошники и, подавая пример подданным, аплодирует исполнительнице народных песен Надежде Плевицкой. Московский Художественный театр, возглавляемый потомственным купцом К. С. Алексеевым, он же Константин Станиславский, ставит Метерлинка. Война, весной 1915 года еще не казавшаяся подавляющему большинству россиян катастрофой, доведя до накала «новой вражды» противостояние западников и славянофилов, разделила общество на патриотов и пораженцев. Патриоты были в подавляющем большинстве. Северянина, обещавшего повести своих читателей на Берлин, забрасывали цветами. Есенин не поддался гипнозу «военизированного воодушевления», но уже тем, что сумел разглядеть в «разбитом отхожим промыслом» обыкновенном рязанском селе идеальный прообраз России – Голубую Русь, – обратил на себя внимание столичной интеллигенции. Во всяком случае, той ее части, кого именно война «призвала к служению русскому делу в его гуманистическом аспекте». Словом, еще не став профессиональным поэтом, «рязанский парень со стихами» оказался обреченным на успех, как и несколькими годами ранее Николай Клюев, хранитель и охранитель заповедных сокровищ северной старины. По тогдашним представлениям о народности в литературе в панславистской среде Клюев считался первым голосом. Окрестив Есенина «младшим братом» «олонецкого песнопевца», неонародники, не дав Есенину осмотреться и опомниться, определили его в подголоски к общепризнанному солисту.

В марте-апреле 1915 года песнопевца в столице не было. По настоянию Городецкого, заранее предвкушавшего эффект, какой наверняка произведет дуэт столь свежих природных голосов, Сергей, перед отъездом на родину, 24 апреля 1915 года, отправил в Вытегру, где проживал в ту пору Клюев, саморекомендательное открытое письмецо: «Дорогой Николай Алексеевич! Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами так много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51. Взяли “Северные записки”, “Русская мысль”, “Ежемесячный журнал” и др. А в “Голосе жизни” есть обо мне статья Гиппиус под псевдонимом Роман Аренский, где упоминаетесь и Вы. Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь через “быстру реченьку, через темненький лесок не доходит голосок”. Если Вы прочитаете мои стихи, черкните мне о них. Осенью Городецкий выпускает мою книгу “Радуница”. В “Красе” я тоже буду. Мне очень жаль, что я на этой открытке ничего не могу еще сказать. Жму крепко Вашу руку».

Есенин сильно преувеличил количество своих стихов, принятых в печать к апрелю 1915-го. За весь тот год в петроградских газетах и журналах опубликовано всего двадцать восемь его произведений, причем многие из них написаны либо в Константинове (с мая по конец сентября), либо в последние месяцы года, по возвращении в Петроград. Не думаю также, чтобы стихи «смиренного Миколая» так уж сильно понравились Есенину. Дипломатическая открыточка заполнена приличными случаю фразами, дескать, пишу, как и вы, только на рязанском языке, по инициативе и под нажимом Городецкого. (Надо же уважить человека, которому всем-всем обязан: таскает за собой как прицеп по всем редакциям, в своей мастерской поселил и «Радуницу» обещает издать!) Написал, отнес на почту и думать забыл, вычеркнул из памяти, как и клюевский «Сосен перезвон», когда-то подаренный Анной Романовной. Ни весной, ни летом 1915-го Есенину некогда думать о Клюеве. Его сильно беспокоят три проблемы. Во-первых, на что жить? Стихи-то у него взяли, а по рукописи, как просил Городецкий, не заплатили. Во-вторых, ему решительно не хочется издавать «Радуницу» в том виде, в каком он привез ее в столицу; значит, за лето надо написать не менее двадцати стихотворений. Занозой саднило и письмо Блока с отказом от встречи, на которую Сергей так сильно надеялся. Надеялся, что Блок порадуется его успехам, а оказалось, внезапный успех «самородка» Александра Александровича не обрадовал, а насторожил.

«Дорогой Сергей Александрович.

Сейчас очень большая во мне усталость и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем. Вам желаю от души остаться живым и здоровым. Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее. Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.

Будьте здоровы, жму руку. Александр Блок».

Есенин был обескуражен и, хотя и был серьезно простужен («Все губы раздуло… обметало с простуды»), кинулся на вокзал. Поплутал, но нашел-таки кассу и даже сумел взять билет. Дорогой, зато на ближайшее число, о чем тут же и отписал Мане Бальзамовой. Дескать, выезжаю сегодня (то есть 24 апреля), 1-го буду дома, а в Рязани «числа 14 мая». Отписал, но не уехал, погода неожиданно исправилась, билет обменяли на 29-е. Вот только выходить на люди с раздутыми губами было противно. Есенин лежал под двумя шубами в нетопленой мастерской Сергея Митрофановича и думал, думал над советами и напутствиями Блока. Выходило, что он, Есенин, что-то сделал не так, но что? «Не торопиться»? А как не торопиться, ежели не сегодня-завтра призовут в армию? И как не нервничать, когда он только и думает о том, что приедет домой, к матери и сестрам, без гроша в кармане? А что скажет отцу, отправившему взрослого, фактически женатого сына на заработки в Ревель? И как покажется на глаза Анне Романовне? Денег она от него не ждет, понимает, но чтобы вот так – с пустыми руками без пирожного и погремушки для Юрки? «Путь Вам, может быть, предстоит не короткий…» А вот очень даже может быть, что короче и не придумаешь! Уезжая в Питер, Есенин был уверен, что у него до призыва на фронт минимум двенадцать месяцев. Необученных ратников забривали в солдаты с двадцати одного года, а ему, слава тебе господи, еще и двадцати не исполнилось. Однако уже 16 марта на первых полосах питерских газет появился Высочайший указ о досрочном призыве новобранцев 1916 года, то есть тех, кого должны были призвать только в будущем году. Сообщалось также, что призыв будет произведен повсеместно и в точно назначенный срок: с 15 мая до 15 июня сего года. Значит, надо спешить и за оставшиеся недели свободы довести до ума «Радуницу» и просмотреть новые, рожденные войной частушки, записанные Бальзамовой в деревне, где она учительствовала. При удаче задуманный им сборник «Рязанские прибаски, канавушки и страдания» может принести пусть и небольшие, зато реальные деньги.