Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Есенин информацию учел, то есть сообразил: ни об Университете, ни об отце, старшем приказчике в мясной лавке, ни о своих успехах по линии Суриковского кружка упоминать не стоит. По той же причине, похоже, и переоделся, заменив рубашку с галстуком на «кубовую косоворотку». Не исключено, кстати, что одолжился у земляков еще и чуйкой. В таком полумаскарадном виде 9 марта 1915 года, с утра пораньше, и заявился на Офицерскую, чтобы оставить записку: приду-де в четыре пополудни и по очень важному делу. Правда, сам Лев Максимович утверждает, что знакомство с Есениным состоялось не весной, а летом 1915 года. Сергей, мол, был в легкой рубашке и, оглядываясь по сторонам, восхищался садом. В городе уже душно, а у вас в Лесном благодать: «Воздух легкий, цветочки распускаются…» Но это типовая ошибка мемуаристов с не хорошей памятью. Если не поверяют воспоминания подневными записями, то, как правило, не разводят по срокам события, разделенные небольшим временным промежутком. В результате два визита Есенина – в марте, когда, вручая Л. М. посылку, рассказывал об учебе в Университете и о занятиях в Суриковском кружке, а прощаясь, сказал: «Кабы послал Господь хорошего человека…», и второй, в конце апреля, – слились в одно.

Напомним: летом этого года Есенина в Петрограде не было, зато конец апреля выдался на удивление жарким. Это отмечают в дневниках и Блок, и Михаил Кузмин. Затянувшаяся непогода повернула на лето в ночь с 23-го на 24-е, так что 27 апреля, накануне отъезда в Москву, Есенин вполне мог наведаться в Лесное одетым по-летнему «в пиджаке и в серой рубахе с галстуком». А вот признаться хозяину, что приехал в столицу в смутной надежде на встречу с «хорошим человеком» уже не мог. К концу апреля усилиями целого сонма ревнителей неонароднической словесности он уже введен в высший литературный свет и распечатал добрую половину привезенных стихов в самых престижных изданиях столицы. При таких-то заботниках просить у Бога послать «хорошего человека»?

Блок встретил нечаянного гостя вежливо, визит отметил для памяти: «Днем у меня рязанский парень со стихами. Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915». А вот предсказанного им же самим нового поэта с «новой свежестью зренья» в неожиданном госте не узнал. Да он бы и себя не узнал, прежнего, молодого и дерзкого, если б «встретил на глади зеркальной». Того, «с буйным ветром в змеиных кудрях», о котором почти через сорок лет вспомнит Анна Ахматова, случайно оказавшись на Рогачевском шоссе: «И помнит Рогачевское шоссе разбойный посвист молодого Блока» (Рогачевское шоссе – авторская помета к стихотворению «Осенняя воля»). За десять почти лет и он переменился, и Россия стала другой: август четырнадцатого стер с лица земли блоковскую, необычайную Русь. Шел восьмой месяц бессмысленной «невеликой» войны – фабрики по переработке «пушечного мяса». Блок ждал повестки с призывом на военную службу («новые слухи о призыве в декабре»). На улице непроглядная слякоть. В душах и умах – одичание («одичание – вот новое слово»). Мрак, муть, усталость… В недрах народной души обезголосело певчее золото, в далях необъятных выцвела русская синь, а этот талантливый простоватый мальчик пишет так, как если бы не было ни войны, ни одичания:

Рассвет рукой прохлады росной

Сшибает яблоки зари.

Сгребая сено на покосах,

Поют мне песни косари.

Глядя на кольца лычных прясел,

Я говорю с самим собой:

Счастлив, кто жизнь свою украсил

Бродяжной палкой и сумой.

«Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914

Бродяжную песнь Есенин приберег напоследок. Она должна была подсказать Блоку: путь, на который он, Есенин, вышел, проложен «Осенней волей». Ну, не мог же Чудодей и Провидец не догадаться, кто его на эту осеннюю дорогу взманил?

Блок – не догадался, хотя вниманием удостоил. Выбрав из принесенного «рязанским парнем» вороха лучшее, направил девятнадцатилетнего автора к давнему своему знакомцу Сергею Митрофановичу Городецкому.

Поскольку среди мартовских за 1915 год писем Блока записки к Городецкому нет, можно предположить, что Александр Александрович, попытавшись «поймать» приятеля по телефону и не дозвонившись, продиктовал Есенину его адрес, а для подстраховки подключил к хлопотам еще и обязательного Михаила Мурашева, литсотрудника самой богатой и влиятельной газеты Петербурга – «Биржевых ведомостей». Михаил Павлович это письмо сохранил:

«Дорогой Михаил Павлович!

Направляю к вам талантливого поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и вы лучше, чем кто-либо, поймете его.

P.S. Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу. Посмотрите и сделайте все, что возможно».

Особой дружбы меж Блоком и Городецким не было, а вот приятельствовали они давно, с тех еще пор, как в 1906-м вышла в свет первая книжка Городецкого «Ярь». Прочитав сборник, Блок сделал в дневнике такую запись: «Городецкий весь – полет. Из страны его уносит стихия, и только она, вынося из страны, обозначает “гениальность”. Может быть, “Ярь” – первая книга в этом году – открытие. Книга открытий».

Блоковская оценка и «Яри», и творческого потенциала ее автора из сегодняшнего далека кажутся донельзя преувеличенными. Но, видимо, «Ярь» в ту пору, до появления (явления!) на столичном литературном горизонте Николая Клюева, и впрямь выносила читателей из трудно оправляющейся России (после поражения в японской войне и революции 1905 года) в «языческую Русь». Вот ведь и Ахматова, вглядываясь в первые годы молодого века (в записной книжке 1958 года), называет Городецкого и его «Ярь» в одном ряду со Стравинским и Хлебниковым: «Языческая Русь начала 20-го века. Н. Рерих, Лядов, Стравинский, С. Городецкий “Ярь”… Алексей Толстой (“За синими реками”). Велимир Хлебников. Я к этим игрищам опоздала».

К первому туру языческих игрищ опоздал и Есенин, а вот ко второму поспел в самый раз. Примкнув ненадолго к акмеистам, но рассорившись с Гумилевым, Городецкий заделался чуть ли не теоретиком культурного панславизма и пропагандистом русского деревенского искусства. В воспоминаниях о Сергее Есенине он писал: «Есенин появился в Петрограде весной 1915 года. Я и Блок увлекались тогда деревней. А я, кроме того, еще и панславизмом. В незадолго перед этим выпущенном “Первом альманахе русских и инославянских писателей «Велес»” уже были тогда напечатаны стихи Клюва. Блок тогда еще высоко ценил Клюева. Факт появления Есенина был осуществлением долгожданного чуда, а вместе с Клюевым и Ширяевцем, который тоже около этого времени появился, Есенин дал возможность говорить о целой группе крестьянских поэтов… Стык наших питерских мечтаний с голосом, рожденным деревней, казался нам оправданием всей нашей работы и праздником какого-то нового народничества».