Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад» - Дмитрий Тренин

Ни характер рельефа, ни характер страны к востоку от Урала не отличается существенно от того, что находится к западу от этих невысоких гор. В этническом, культурном и цивилизационном отношении Восточная (Зауральская) Россия является продолжением, неотъемлемой частью Европы. Иными словами, Владивосток – это Восточная Европа, а не Восточная Азия. Таким образом, если причислять Россию к Европе, то Урал не может служить восточной границей континента. Если же считать Россию продолжением Азии, то восточную границу Европы придется прочертить гораздо западнее Москвы.

Итак, несмотря на неоднократные заявления российских руководителей, Россия не может и не должна претендовать на звание евроазиатской страны. Этот титул по праву принадлежит лишь Казахстану. Там географический, культурный и политический компоненты действительно являются разнородными, но соединенными в рамках одного государства. Другое дело – говорить о России как о евроазиатской державе. Хотя само понятие «Евразия» применительно к России появилось в русской эмигрантской среде под влиянием разочарования политикой тогдашней Европы, оно получило развитие и реальное наполнение благодаря политике большевиков – внутренней не меньше, чем внешней. Евразия XX в. – это империя, протянувшаяся от Берлина до Улан-Батора и управлявшаяся из Москвы.

Этой Евразии больше нет. Россия же, оставаясь европейской страной (и лишь присутствуя частью своей территории в географической Азии), отличается от других стран Европы прежде всего по-прежнему самодержавным характером власти и, вследствие этого, не только политической, но и экономической и социальной отсталостью. Распад Евразии-СССР обнажил это фундаментальное обстоятельство. Политическая модернизация, экономическое развитие сближают Россию с современной Европой, а консервативное реставраторство вновь отдаляет от нее.

«Необъятные» размеры Российской Федерации, площадь которой почти равна территории всей Северной Америки, долгое время являлись предметом гордости россиян. Особый упор на это обстоятельство делала советская пропаганда. В действительности площадь обитаемой территории Российской Федерации гораздо меньше. Большая часть территории России (точно так же, как Канады и Гренландии) непригодна для постоянного проживания человека. Карта распределения населения дает другую – и более верную – конфигурацию «тела» Российской Федерации, чем политико-административная карта. На карте населения Россия предстает в виде более или менее компактного ядра к западу от Урала, резко сужающейся полосы в Западной Сибири, превращающейся в совсем тонкую полоску к востоку от Байкала, с отдельными точками на дальней периферии.

В современных условиях огромные необжитые или малонаселенные российские территории являются фактором уязвимости страны, а не ее силы11. Это особенно очевидно при сопоставлении размеров территории страны с динамикой численности ее населения. Население России составляло в 2005 г. 144 млн человек – вдвое меньше, чем в США, в три с половиной раза меньше, чем в ЕС, в девять раз меньше, чем в Китае. Россия уступает по численности населения таким странам, как Индонезия, Бразилия, Пакистан, Нигерия, и примерно находится в этом отношении на уровне Бангладеш. Долгосрочные прогнозы предполагают дальнейшее уменьшение численности населения – на фоне его роста у всех соседей России в Азии исключая Японию. Таким образом, размеры российской территории в современных условиях не только не дают оснований для рассуждений на тему соразмерности России с остальной Европой (или с Азией), а, наоборот, являют серьезный вызов для российской политики национальной безопасности.

Россия как страна между Востоком и Западом. Положение страны, вечно «держащей щит меж двух враждебных рас – монголов и Европы», как сказано в «Скифах» Александра Блока, стало основой русского национального мифа. Еще в XIII в. монгольское завоевание, шедшее с юго-востока, и одновременное продвижение в северо-западные русские пределы немецких и шведских отрядов высветили центральную стратегическую проблему страны, подвергавшейся в момент слабости давлению как с запада, так и с востока. В конкретных условиях середины XIII в. великий князь Александр Невский прагматично решил эту дилемму следующим образом: обороняться от Запада, поскольку он посягал на православную веру, и терпеливо копить силы, чтобы со временем сбросить тяжелое, но «внешнее», не ущемлявшее ни власти князя над подданными, ни власти Православной церкви над паствой, иго Востока. Первичность интересов светской и духовной власти при этом была очевидна. При этом, конечно, ни о какой «миссии» жертвеннического спасения западной цивилизации не могло быть и речи12. «Принцип Александра Невского» не утратил полностью своего значения и в наши дни13.

Начиная с середины XIII в. русские фактически всегда рассматривали Запад как более опасного противника. Выбор Александра Невского основывался на том, что Восток удовлетворяется внешним подчинением, не посягая на внутренне устройство (т. е. на саму власть, ее положение, прерогативы по отношению к подданным) и на духовную идентичность (православие сохранилось при монголах, в то время как крестоносцы ставили задачу обратить православных в католиков). Альтернативная стратегия Даниила Галицкого (попытка заручиться помощью западных соседей против монголов) не привела к успеху. Историческая судьба королевства Галиции и Волыни печальна: оно было поглощено западными соседями.

После утверждения в России самодержавия и избавления от ига Восток рассматривался как близкий с точки зрения организации государственной власти, но социально менее привлекательный14 и культурно более закрытый для русских. Правители, таким образом, знали, как вести дела с ханами и шахами, не боясь при этом массовой измены своих подданных. Это последнее соображение всегда присутствовало в отношении гораздо более привлекательных и близких стран, расположенных к западу от Москвы, начиная с Литвы, Польши и Швеции. Первая вообще долгое время не считалась «заграницей». Отъезд бояр в Литву, как и переезд «литвинов» в Москву, был обычным, законным делом. Но в этом же направлении традиционно эмигрировали политические противники российских правителей – от Андрея Курбского и Григория Котошихина до революционеров XIX в., советских диссидентов и современных опальных олигархов.

В годы «холодной войны» китайская пропаганда против СССР считалась гораздо менее опасной, чем западная. После окончания «холодной войны», хотя соотношение национальной мощи Российской Федерации и Китая изменилось гораздо больше (и не в пользу России), чем соотношение Россия – США, чувство обиды на Америку было гораздо острее, чем зависть к успехам Китая. Американцев многие в России обвиняют в стремлении переделать мир, в то время как желание китайцев занять в мире «подобающее положение» рассматривается как законное. Более того, для очень небольшой части российской элиты вассализация России, ее временное подчинение Китаю в современных условиях предпочтительнее европеизации15.

Становление в середине – второй половине XIX в. русского национализма, а затем в XX в. официальной идеологии советского коммунизма потребовало формирования образа врага в лице наиболее сильного противника – Европы (Британской империи, Германии, впоследствии США и Запада в целом). Впервые «противостояние России и Европы» констатировал Николай Данилевский16. Отправной точкой для классического русского национализма послужил Берлинский конгресс 1878 г. На этом фоне «второй (восточный) фронт», вновь открывшийся в связи с поражением России в войне с Японией (1904–1905 гг.), а в 1960-1980-х годах в связи с противостоянием СССР и Китая, играл важную, но в целом второстепенную роль. Получившие распространение в элитном и массовом сознании на рубеже XIX и XX вв. и вновь столетие спустя тезисы о восточной опасности (соответственно «желтой», китайской и японской, и «зеленой», исламской) были лишь приложением к главному тезису – опасности с Запада17.

В 1917 г. непосредственно перед большевистским переворотом Россия находилась в союзнических отношениях с Францией, Британской империей и ее доминионами, США, Италией и Японией, т. е. практическими со всеми (кроме Германии) странами будущей «семерки». Тем не менее союз с Западом против «центральных держав» почти не оставил добрых воспоминаний. В Антанте Россия участвовала на вторых ролях. После 1917 г., по утверждениям коммунистов и их сторонников, Запад путем военной интервенции пытался свергнуть советскую власть, по мнению же монархистов, не поддержал всей своей мощью белых, а затем установил отношения с красными. Даже Александр Яковлев писал, что для него лично «остается загадкой, почему западные демократии столь быстро смирились с режимом, пришедшим к власти в 1917 г.»18. Другие считают, что знают ответ. Главное для Запада – сдержать мощь России. Дипломат и исследователь Сергей Кортунов отмечает, что Запад столь снисходителен к Ленину (разрушителю империи) и нетерпим к Сталину (ее реставратору) потому, что главный интерес Запада состоит в максимальном ослаблении России. Вывод для многих очевиден: в союзе с Западом России уготованы лишь жертвы и неблагодарность.