Мечников - Семен Резник

Мечников соглашается с Дарвином, что по мере развития цивилизации социальные инстинкты людей становятся все более совершенными, чувство симпатии, которое у первобытного человека обращено только на членов своей семьи или племени, постепенно распространяется на целые народы, на всех людей и даже на животных. Но проблема кажется ему не такой простой, как Дарвину. Мечников обращает внимание на то, что «чем больше количество существ, на которых распространяется симпатия, тем шире, тем развитее нравственное чувство, тем труднее решить, какое действие нравственно, то есть наиболее содействует благу всего человечества или даже всех живых существ».[17]

«Легко решить, — записывает Мечников, — что полезно мне и моему семейству; нетрудно знать, что моему племени нужно для блага и что ему вредно. Я стараюсь убивать врагов моего племени, отнимать их имущество, всячески вредить им и проч. Все это „нравственно“ с точки зрения племенной нравственности».

Но вопрос становится значительно сложнее, когда речь идет о нравственном и безнравственном с точки зрения больших современных обществ, а тем более с точки зрения всего человечества. Полезна или вредна для современного общества смертная казнь опасных преступников? Нравственно или безнравственно убивать вредных животных? На все эти вопросы Мечников не находит ответа и лишь констатирует: «То, что одни считают должным и нравственным, другие преследуют как преступление».[18]

«С разрешением нравственных вопросов в утилитарианском смысле то же, что с всяким эмпирическим вопросом. Чем добросовестнее человек, чем он больше знает, тем он меньше вещей считает решенными, тем больше он сомневается. Неуч будет судить на основании 2–3 известных ему фактов, которые он обобщит до степени закона; он будет (и вместе с ним толпа) хвалить одно, порицать другое, тогда как настоящий ученый <…> станет сомневаться и скажет, что у него нет достаточных данных для решения вопроса».[19]

Как «настоящий ученый», Мечников не устает поверять алгеброй гармонию (лучше сказать, дисгармонию) собственной жизни. На Мадейре раздирающие душу сомнения нахлынули на него с новой силой.

Кто он, собственно говоря, такой?

Он числится профессором, его считают крупным ученым… Но, привязанный к больной жене, он давно уже не преподает и не ведет исследований… Долго ли еще он будет пускать пыль в глаза? Не честнее ли оставить несбыточные мечты и взяться за какое-нибудь реальное дело? Ну, скажем, здесь, на Мадейре, открыть книжный магазин… Но чтобы открыть магазин, нужен капитал, а где его взять?..

Между тем годичный срок командировки подходил к концу. Просить о продлении он не решался, а возвращаться в Россию Людмила не могла. Пришлось снова прибегнуть к помощи ее сестры Нади, а самому ехать в Одессу — читать лекции, заседать в совете, распутывать различные «истории».

Он поселился по-холостяцки в меблированных комнатах на Херсонской улице. Поблизости в таких же номерах жил Сеченов — тоже временно одинокий, ибо Мария Александровна заканчивала образование за границей.

Свою научную деятельность Сеченов начинал с исследования газов крови и теперь вернулся к той же теме. Из его лаборатории часами слышен был шум воздушного насоса; когда кто-либо из посторонних справлялся о нем, то обычно слышал в ответ:

— Идите в его лабораторию — он там качает.

По вечерам Иван Михайлович писал статьи для «Вестника Европы» или приходил к Мечникову.

Частенько он вытаскивал Илью Ильича поужинать в ресторане и за «полбутылкой красного вина» любил предаваться воспоминаниям о своей молодости, когда был армейским сапером и не помышлял о научной деятельности; когда устраивал с товарищами кутежи, на которых, как поведал потом Мечников, «пили до того, „чтобы не чувствовать, когда ворон станет клевать глаза“».

Еще Сеченов любил устраивать «балы», на которые приглашал товарищей по университету. На «балах», впрочем, никогда не танцевали, хотя и засиживались допоздна, дружески беседуя или слушая пение ассистента Сеченова П. А. Спиро, у которого был превосходный тенор.

Мечников и Сеченов были избраны присяжными заседателями, им довольно часто приходилось исполнять обязанности в окружном суде. Приговоры, которые они выносили, были по большей части оправдательные, так что у судей и прокуратуры даже сложилось мнение, что они придерживаются теории невменяемости преступников. «Один товарищ прокурора, — вспоминал Мечников, — в своей обвинительной речи долго распространялся о том, что среди присяжных есть такие, которые на основании учения о рефлексах головного мозга считают всякое преступление ненаказуемым».

На деле же следствие обычно велось так небрежно, что Мечников и Сеченов просто не могли обременять свою совесть осуждением обвиняемых без достаточных оснований.

Ведя холостяцкий образ жизни, друзья тосковали по семейному уюту и вскоре после того, как в Одессе был избран доцентом молодой физик Н. А. Умов, собираться стали у него.

Кроме Сеченова и Мечникова, в маленький кружок постоянно входили профессор теории и истории изящных искусств Н. П. Кондаков, профессор римского права Н. Л. Дювернуа…

«Хозяин, — вспоминал Сеченов, — кроме утонченной любезности, оказался завзятым хлебосолом; хозяйка представляла элемент сердечности; я имел значение еще не совсем состарившегося дядюшки, а душой кружка был И. И. Мечников. Из всех молодых людей, которых я знал, более увлекательного, чем молодой Илья Ильич, по подвижности ума, неистощимому остроумию и разностороннему образованию я не встречал в жизни. Насколько он был серьезен и продуктивен в науке — уже тогда он произвел в зоологии очень много и имел в ней большое имя, — настолько жив, занимателен и разнообразен в дружеском обществе. Одной из утех кружка была его способность ловко подмечать комическую сторону в текущих событиях и смешные черты в характере лиц, с удивительным уменьем подражать их голосу, движениям и манере говорить. Кто из нас, одесситов того времени, может забыть, например, нарисованный им образ хромого астронома, как он в халате и ночном колпаке глядит через открытое окно своей спальни на звездное небо, делая таким образом астрономические наблюдения; или ботаника с павлиньим голосом, выкрикивающего с одушевлением и гордостью длинный ряд иностранных названий растительных пигментов; или, наконец, пищание одного маленького, забитого субинспектора, который при всяком новом знакомстве рекомендовал себя племянником генерал-фельдцейхмейстера австрийской службы».