Свет мой светлый - Владимир Детков

Добавив в котелок свиной тушенки, он стал размешивать кулеш, дохнувший сразу таким густым мясным ароматом, что Серега вновь почувствовал лютый прилив голода, словно и не брал еще ничего в рот.

Несколько минут молча насыщались кулешом, потом захлебывали чаем, который Степаныч, не скупясь на заварку, приготовил в тех же кружках. И в нарочитой неторопливости, с которой они это делали, стараясь не смотреть друг на друга, проглядывали сдерживаемое нетерпение одного — выговориться, другого — дослушать и то редкостное взаиморасположение, какое бывает у мужчин в минуты исповедальные…

Чтобы не порушить, не спугнуть эту святую минуту, не отвлечь на себя внимание Прохорова, Серега даже не стал больше хрустеть луковицей, так соблазнительно светлевшей сочными боками, и чай пил без остужающего прихлеба воздуха, обжигая губы, но не издавая звуков… И Прохорову не надо было вновь делать какие-либо вступления к своему рассказу.

— День был невоскресный, и Лена засобиралась на работу. Пойду, говорит, отпрошусь, и устроим мы пир горой. И чтоб ни единой души больше — только мы с тобой… Говорит, а сама в глаза заглядывает… То ли извиняется, то ли во мне сомнение какое высматривает… Не хотелось отпускать. Можно было, конечно, и по телефону на работу позвонить, что, мол, заболела или еще как… Да и правду сказать не грех — поняли бы… Но удерживать не стал. Раз она так решила, ей видней. Только через минуту пожалел, что не пошел ее проводить. Не сиделось в четырех стенах Почему-то казалось, что стоит выйти из дому — и сразу встречу ее… Но сразу не встретил. По городу побродил. Шампанского да коньяка взял, чтоб «огни Москвы» зажечь на нашем празднике, и возвращаюсь… Мне бы минутой раньше или позже вернуться, но куда там — в самый момент угодил… С полсотни шагов не дошел до ее дома, вижу, голубой «москвичонок» притормозил. Из него моя Лена выпорхнула, а следом, с места водителя, — щеголь, весь расфранченный, в пестрых одеждах. Обежал машину — и к Лене. Что-то говорит и за локоток ее придерживает… А она отстраняется, головой из стороны в сторону поводит, не соглашается с чем-то…

Я как остановился, так и одеревенел. Уже и Лена в подъезде скрылась и щеголь укатил, а я все стою посреди тротуара с двумя бутылками в руках и чувствую, как из меня потихоньку уходит все живое и радостное… Сам себя успокаиваю: мол, что тут такого — подвез знакомый, ко мне ж спешила и не соглашалась вон ни с чем, отстранялась. А по душе, чую, какая-то химия болотная растекается — не принимает она этих доводов успокоительных. Надо бы к Лене идти да шутя спросить о хахале с лимузином, в глаза заглянуть и растворить все наносное в радости нашей. Но шага к дому ее ступить не могу. Наоборот — пячусь от него как рак… Куда? Зачем? Сами ноги принесли меня на вокзал. Ума и сердца хватило лишь на то, чтобы позвонить по телефону и сказать жестокие слова: «Не жди меня…» Сам услышал лишь далекое тревожное «Сережа»… и повесил трубку. Сколько раз потом в тишине… среди толпы… во сне окликал меня ее голос. Все тревожнее и призывнее, казня меня и прощая. Только сам я себя простить не мог. И предателем, и трусом себя клеймил, но толком так и не понял, что со мной тогда произошло, чего я испугался. Запомнилось лишь состояние — пусто-пусто внутри. Ничему, никому не рад, а себе тем более… Вот уж точно — бежал куда глаза глядят. Без билета сел на отходящий поезд. Кондукторша меня за отлучившегося пассажира приняла, без багажа-то, а когда потом разобралась, махнула рукой. Да и шустрик один разговорчивый подвернулся, намолол ей с три короба и уволок меня в свое купе. К моим питейностям еще выставил. В общем, мужской разговор состоялся во всей красе. Я ему сдуру разрядился о своей беде.

А он подхватил: мол, ясное дело, это у них, женщин, значит, не заржавеет. Тебе говорит — люблю вас, а у самой с десяток про запас. И пошел, пошел разукрашивать случаями из жизни… Оказался он из москвичей вологодских, работает в автотрансе на дальних рейсах. Насмотрелся-наслушался, говорит, и сам натворил.

Одним словом, столько мне лапши на уши навешал, что я сам себе противен стал. Мне бы заехать ему по физиономии безо всяких предисловий, чтобы и он мне тем же ответил. Оба мы тогда хорошего кулака заслуживали. Но я сижу себе, слушаю, упиваюсь ядом чужим. Он, кстати, н про свою благоверную согласно теории «все они…» высказался бодренько, без тени смущения. Слушать такое даже во хмелю гадко. Но я, помню, оправдывал все это долей истины и ополчился внутренне на того щеголя, что Лену подвозил. Мухомором его обозвал, больно он мне ярким да поганым привиделся. А спрашивается — к чему? Я ведь даже лица его не разглядел. Одну куртку пеструю и запомнил. И тоже туда — в обвинители… Ну и дуракуем же мы иной раз под горячую руку. При чем тут он, при чем она, если сам же себя и наказал по число по первое. Весь отпуск волком среди людей прорыскал, а потом спрятался в тайге… Да разве ж от себя спрячешься?!

Вот и сегодня пришла она ко мне по солнечной дорожке…

IV

К хутору Серега подъехал по первым сумеркам, уже отчаявшись когда-либо повстречать его на этой пунктирной, то обозначенной Ивановым следом, то сходящей на нет, дороге. К тому же Баракин явно преувеличивал возможности своего «стрижа», уверяя, будто сорок верст он «мухой» пролетит. Речь здесь могла идти скорее о мухе, ползущей. И вовсе не по вине машины.

Дорога хоть и петляла по водоразделу, однако местами требовала едва ли не плавучих качеств, коими «газик», надо понимать, с рождения не обладал. И пришлось Сереге своим горбом приводить эти противоречия к общему знаменателю. Видно, не к тому черту послал он Ивана при отъезде, коль очень скоро сбылось его пожелание о топоре. Топором пришлось помахать вдосталь, вырубая ветхи и жердины, чтоб гатить топкую колею. Дело это в общем привычное для таежника. А после двухдневного физического безделья так и в охотку было: буксовать, рубить, гатить… С первых метров пути, вернее, с той минуты, когда была зачитана радиограмма и Серега понял, что надо ехать, его охватило ознобистое волнение футболиста, отыгрывающего решающий мяч на последних минутах матча. Все подчинено единому стремлению — только вперед и вперед, без роздыху и раздумий.

Неизвестность пути и время подхлестывали его в два кнута, и он, как заводной, лихорадочно переключал скорости, крутил баранку, газовал, пока машина могла двигаться. И выскакивал из кабины, и орудовал топором и лопатой, укрепляя твердь земную, если «газик», исступленно меся грязь всеми колесами, зависал на месте.

В этой дорожной круговерти Серега как бы сросся с машиной, физически ощущая себя ее частью или же ее продолжением своих рук и ног. Называл ее, как Иван, «стрижом» или «стрижонком», обращаясь то к мотору, то к колесам. Просил, умолял поднатужиться в трудную минуту, сам весь напрягаясь; подбадривал, похваливал после каждого взятого препятствия либо просто беседовал, когда все шло нормально. И «газик» не оставался безответным: натруженно ревел, взвывал жалостно, урчал успокоительно… И точно заражаясь Серегиной одержимостью, упрямо одолевал метр за метром зыбучие места и уверенно катил по условно твердому грунту.

И только на последней буксовке, в километре-двух от деревни, мотор вдруг заглох. Да не то чтоб захлебнулся под нагрузкой, а умирающе затих на холостых оборотах. Сгоряча Серега с минуту подвывал стартером, но мотор не отозвался ни единым чихом. В наступившей тишине слышны были шлепки грязи, опадающей с кузова, будто кто топтался вокруг машины, да густо несло маслом от разгоряченного двигателя.

Впервые за весь путь Серега вдруг растерялся, потому как не был уверен, что сумеет сам устранить неисправность. Мотор он знал постольку-поскольку, больше вождением увлекался — и теперь, оставшись один на один с безмолвным «газиком», вслед за растерянностью испытал прилив стыла и бессилия. «Что, товарищ ас, тяжко без бортмеханика? Тут уж ни топором, ни лопатой делу не поможешь», — мысленно выговорил себе и вспомнил сразу, что говорил по поводу таких глупых ситуаций отец родной всея роты — старшина. А он изрекал мудрость психологическую: «Не знаешь, что делать, — лучше ничего не делай, только не суетись». Руками хвататься за рычаги и штоки Серега и сам перестал. Но внутренне еще суматошил в поисках хоть какой-нибудь зацепки…

«Перегрелся двигатель? Но датчик температурный говорит — ниже ста. И пар вроде не валит из-под капота.

Аккумулятор? Так стартер еще бегает, и стрелка электроприбора живая… Искра?! Во-во! Поищи-ка искру в баллоне, салага», — пришла на ум заезженная шоферская подковырка, и Серега вылез из кабины. Воздух приятно окутал прохладной сыростью, а запах хвои отогнал дух машинный, да не развеял заботу.

Серега не спеша обошел вокруг машины, попинал сапогом скользкие скаты. Вид у «газика» был самый затрапезный. Грязь, вылетавшая из-подо всех колес, попадала, что называется, и в хвост и в гриву. В движении все это еще могло выглядеть внушительно, а теперь лишь подчеркивало его сирость. Особенно жалким и потерянным был «газик» «с лица». В заляпанных грязью фарах, точно в темных очках, он походил на слепого, брошенного без поводыря. И Серега первым делом протер фары. «Газик» глянул на него по-собачьи ясным, безвинным взглядом: мол, все от тебя, друг, зависит.