Франсуаза, или Путь к леднику - Сергей Носов

Он стал копать.

Он откопал сумку. Молнию бокового кармана, замусоренную землей, смог открыть только до половины, но рука пролезла.

В кармане не было ничего.

Он шарил рукой.

Ничего не было в кармане.

Не было в кармане ничего-ничегошеньки. И других карманов не было.

Адмиралов затосковал. Потом сказал вслух:

– Какой же я идиот.

И стал спешно зарывать сумку.

Он уже положил могильную плитку на место, придавив косточку, и почти что спустился вниз, когда случилось то, что и так много раз этой ночью случалось – в его возбужденном воображении. Подъехала милицейско-полицейская машина.

Двое – один держал фонарик – подошли к насыпи.

– Расчленёночку закапываем, – пошутил без фонарика.

– Это кладбище домашних животных, – со скорбным достоинством произнес Адмиралов.

– Незаконное кладбище, – поправил второй. – Вы были обязаны утилизировать труп животного в установленном порядке. То, что вы сделали, – это грубейшее административное нарушение.

– Это не моя собака, – сказал Адмиралов зачем-то.

– Но похоронили вы. Какая наивность! Думали, если ночь, мы не заметим?

– У меня тысяча, – достал Адмиралов.

– Нас трое.

– Больше нет, – он достал вторую.

Луч милицейского фонарика пробежал по несанкционированным захоронениям, остановился на плите с надписью «Мачо».

– Какая порода?

– Полагаю, дворняга.

– Соболезнуем.

Адмиралов шел на бензозаправочную станцию. Прежде чем перейти мост через Обводный, он спустился по ступеням к воде и вымыл противопожарную лопату.

Фиолетовая прядь приняла ее с таким безразличным видом, словно она каждую ночь по нескольку раз выдает лопаты. Возвращая мобильник, сказала:

– Звонил не переставая.

Были зафиксированы три непринятых звонка, и все от Бархатова.

Адмиралов шел по улице и думал, зачем Бархатов названивал ему. Он крайне редко звонил на мобильник. Что-то стряслось.

Без пяти час. Бархатов поздно ложится. Адмиралов решил отзвониться. Мало ли что.

– Андрюша, – отвечал Бархатов. – Как нехорошо получилось!.. Я вам звонил. А ваш мобильный не отвечает. Я тогда вам домой позвонил, подошла ваша супруга, мы с ней не знакомы, но теперь познакомились… Ее зовут Дина… Знаете, мне показалось, она думала, что вы у меня и что мы вместе работаем… Но вы же мне не сказали!.. Вы же знаете, что вы у меня не были?

– Да, – сказал Адмиралов, – я знаю.

– Ну так вот я вас, получается, невольно заложил. Я для этого и звонил, чтобы сказать. А то ведь я же не знаю, где вы. И знать не хочу.

– Петр Никифорович, я совсем не там, где вы думаете.

– Ну вы меня простите, я невольно.

– Ничего, – сказал Адмиралов. – Это не смертельно.

Он отключился от Бархатова, но, пройдя несколько шагов, снова захотел ему позвонить.

– Петр Никифорович… А зачем вы мне, собственно, звонили?

– Звонил?.. Ну так я ж говорю: чтобы предупредить вас, что я заложил вас невольно…

– Нет, зачем первый раз?

– Первый? А я уже и не помню, первый зачем… А! Вспомнил!.. Я хотел вам сказать, что нашел визуальный образ Франсуазы!

– Спасибо, – сказал Адмиралов, – но об этом потом как-нибудь.

– Просто вас хотел порадовать, вот и все.

Денег у Адмиралова на такси уже не было. Домой он шел пешком. У него были грязные ботинки и плащ – может, это и к лучшему, думал он, признание будет выглядеть убедительнее. Он, конечно, во всем признается, надо только придумать как. Шагая по ночному городу, он репетировал в своей голове правдивый рассказ о событиях этой ночи.

Около двух ночи он был дома. Дина еще не спала. Но когда он вошел в прихожую и стал разуваться, выключила свет в комнате.

Адмиралов отправился в ванную, он долго мыл грязные руки.

Вошел в комнату – знал, что Дина не спит.

– Почему же ты не спрашиваешь, где я был? Ты ведь знаешь, что я не был у Бархатова.

– Мне все равно.

– Как это все равно? Разве бывает все равно? Разве ты не хочешь, чтобы я тебе все рассказал?

– Сам захочешь, сам расскажешь, – отвечала Дина.

– А я вот хочу.

Он включил свет: Дина сидела на кровати в своей ситцевой пижамке, обхватив колени руками.

– Я очень хочу. Я тебе расскажу, ты будешь смеяться.

Он сел рядом. И стал рассказывать.

Вопреки его ожиданиям рассказ получался совершенно не смешным и даже глупым, он это чувствовал сам. Он сам с трудом верил в то, что рассказывал. Ерунда какая-то, белиберда. Труднее всего было объяснить, почему он сразу не признался жене в том, что собачку похоронили в злополучной сумке на молнии. Он перескакивал с мысли на мысль, рассказ выходил сумбурным, путаным. А главное, Адмиралов сам не понимал, в чем и почему ему надо каяться – когда от него вроде бы и не ждут никаких покаяний. Адмиралов ничего не скрывал. Он рассказал про милиционеров. Он даже сказал, что денег, потраченных на предприятие, вполне бы хватило, чтобы официально утилизировать тело собачки по всем правилам утилизации. Он даже рассказал про фиолетовую прядь – как она сначала удивилась, а потом не удивилась нисколько. Он предположил, что пленки где-то в квартире, а не закатились ли они под шкаф? Но это и хорошо, что ясно теперь, что они не зарыты. И вообще, ему теперь стыдно смотреть в глаза старику Бархатову, ведь он, как ни крути, осквернитель праха. Но все-таки он хотел сделать так, чтобы было как можно лучше.

Ничего похожего на то, что он сам себе рассказывал, репетируя по дороге к дому встречу с женой, у него сейчас не получалось, он это чувствовал. Сумбур его бестолкового повествования усугублялся еще и тем, что Дина безмолвствовала. Она как будто не слышала Адмиралова. Она не смеялась, не гневалась, она рассматривала его лицо с каким-то печальным испугом. А когда он запнулся, спросила:

– Как твое плечо?

– Ничего, – сказал Адмиралов.

Он бы мог прочитать в ее взгляде взаимоисключающее – и сосредоточенность, и рассеянность, – вот так спроси человека: «О чем ты задумался?» – он ответит: «Ни о чем», – и будет прав.

– Я еще вчера нашла пленки. Они были в машине, в бардачке. Надо было тебе сказать. Я не сказала.

– А я землю копал, – сказал Адмиралов.

Пальцем она коснулась лба Адмиралова и провела по руслу морщины, словно хотела вытереть пыль.

Обняла Адмиралова. Он обнял ее – тоже крепко.

36

Я не мог понять, где я. Лежал в траве, а надо мной плакала и причитала Люба. Небо закрывали ветви деревьев, названия которых я не знал. Я только видел, что листья у них очень широкие и что листьев, наверное, было больше тогда, чем их было на самом деле. Стоило мне подумать об этом (что их больше, чем на самом деле), как вся картинка обрела резкость. Я попробовал сесть, у меня получилось, хотя и не без того, чтобы всему, что было вокруг, угрожающе не покачнуться в момент напряжения мускулов шеи, когда я отрывал от земли затылок, а покачнувшись, вновь не обрести устойчивость. Я сидел в высокой траве рядом с дорожкой, вымощенной камнями, и слушал Любу. Я понял, о чем она. Она радовалась, что я не мертвый. Зачем же плакать тогда? Похоже, я ее напугал.

Я спросил, где мы. Это Битлз-ашрам, сказала Люба.

О черт, Битлз-ашрам! Транцендентальная медитация, или как там ее. Откуда он взялся, этот Битлз-ашрам? Индия. Махариши. Я читал когда-то о нем, но ничего не помню.

Ты не помнишь, как мы перелезали через каменную стену? Стену? Подожди, почему стену, мы пролезали через прямоугольное отверстие в решетчатых воротах, разве не так? Это сначала, говорит Люба, а потом мы еще перелезли невысокую каменную стену, ну вот такой высоты, ты сам этого захотел. Да, я помню (я вспомнил), а дальше? А дальше мы шли по каким-то дорожкам, заросшим травой, по этим ужасным джунглям и видели эти ужасные домики, похожие на грибы-дождевики, вытягивающиеся из-под земли.

Нет, не из-под земли, вспомнил, вспомнил!.. а из плоских крыш каких-то строений.

На яичную скорлупу, оставленную образовавшимися существами…

Она говорила, и я вспоминал.

На тебя что-то нашло, ты как будто опьянел от того, что увидел. Стал громко о Джоне Ленноне зачем-то вещать, о Харрисоне, о том, что это место – то самое место. И что прах Джорджа Харрисона рассеян над Гангом. Ты даже петь пытался. Она напела. Не помнишь?

То, что напела, было “The Continuing Story of Bungalow Bill”. Вот этого я не помнил. Я не такой битломан, чтобы петь “The Continuing Story of Bungalow Bill”. Хотя я знаю несколько строк.

И просил прощенья у сына.

Я – у сына – за что?

За то, что кто-то там терпеть не мог «Битлз»… не помню, кто, кто-то из итальянцев…

Пазолини?

И что сын в этом не виноват, а виноват, кажется, ты, но точно не помню, может, не в этом, а в чем-то другом. Я ж не записывала твою пургу. А еще говорил про садовника. Что он тоже не виноват и что убийца кто-то другой. Неужели не помнишь? И что дальше было, тоже не помнишь?

Нет.

Что мне сказал и что сделал, не помнишь?

Нет.

Ну, хотя бы помнишь, как снял рубашку?

Чью?