Арифметика подлости - Татьяна Туринская

Но имела ли Марина право рассказывать? Это ведь не только ее секрет. Хочет ли Кеба, чтобы Ольга обо всем узнала? Вряд ли. Для него ведь Маринка – такое же сексуальное приключение, как Леха для Ольги – последний загул перед женитьбой. Хочет ли Маринка навредить ему своей откровенностью? Навредить – однозначно нет. Вот если бы был какой-то способ отменить свадьбу, и никого при этом не предать.

Вообще-то «навредить» Гене в данной ситуации можно только молчанием – худшего вреда, кроме женитьбы на конченной шлюхе, невозможно придумать. Но разве он поверит, что Ольга – шлюха? Ни за что. Если Марина расскажет Ольге – он воспримет это как предательство. А если она расскажем ему об Ольге – не поверит, обвинит в подлости.

А главное – Маринка не смогла бы рассказать это Ольге. Просто не смогла бы, и все. Это та запросто может обсуждать свои постельные дела вслух, обсасывая детали и похотливо жмурясь. Для Маринки интим – дело интимное. Как масляное масло, как водянистая вода. Интимное. То, что существует только между двумя людьми: между нею и Геной. И никакие благородные или не очень мотивы не смогут заставить ее обсуждать это вслух.

Значит, вариантов нет: надо идти. Так проще. За нее уже всё решили, остается только расслабиться и получать удовольствие.

Маринку дожидалась белоснежная простыня, совсем новая, с бирочкой. Приятно было оторвать бумажку собственноручно: не поленился, специально для нее сходил в магазин. А может, из домашних запасов вытянул. Но все равно приятно – для нее старался.

Играть в слова больше не имело смысла. Слова остались в прошлом. Арнольдик прочно канул в лету: теперь Маринка знала, что такое настоящая мужская любовь. В смысле, физическая. Любви духовной от Кебы не ждала – не тот случай. Для духовной у него есть Ольга. Вернее, это он думает, что она у него – особо духовная. И что она у него есть. Не догадывается, дурак, что вытворяет ангелочек за его спиной.

Теперь она приходила к Кебе ежедневно. Естественно, в каморку – не пригласит же он ее домой, куда в любой момент может прийти Ольга. Но Марине было наплевать – куда угодно, где угодно. Она просто хотела быть с ним.

Хоть в каморке, хоть в шалаше, хоть в лесу, на голой земле. Только бы он был рядом. Поражалась: за что она его любит? Неужели она такая же, как Ольга? Неужели секс для нее больше, чем душа? Ведь между ними был только секс. Да, секс отличный. Это чтоб коротко и внятно, без особых пиететов. Но – только секс, ничего кроме секса. Значит, она такая, как Ольга.

Нет, не такая! Это Ольге нужен голый секс – даже поцелуи, по ее словам, лишь воруют время у секса. Грубого, жестокого. Из серии «сунул-высунул-ушел». В отличие от нее, Марина обожала целоваться с Геной. Ему это тоже определенно нравилось. И не только это. Выходит, именно это Ольга называла «розовые сопли»? Нежность, ласка – «розовые сопли»?! По сравнению с «сунул-высунул» – возможно. Если объятия с любимым – «розовые сопли» – значит, Маринка поклонница соплей.

Да только счастье ее мало того что невзаимное, но и недолгое: после скорой женитьбы прекратятся их ежедневные встречи. Насмешка судьбы – влюбиться без памяти в будущего мужа бывшей подруги, знать, что та любит его лучшего друга, и молчать, и страдать молча, скрывая ото всех свои знания и истинные чувства. Не может она ничего сказать Гене – ни про себя, ни про Ольгу, ни про Леху их таинственного.

И Марина молчала.

Находясь в центре замкнутого круга, зная все про всех и не имея возможности что-либо изменить, она оказалась самой беспомощной фигурой четырехугольника. Она одна знала правду. И эта правда делала ее жизнь невыносимой.

Ситуация, мягко говоря, пикантная. И в этой ситуации ее угораздило стать не разовой любовницей Кебы – ну мало ли, с кем не случается? – а влюбиться по-настоящему. Сказать ему правду об Ольге она не могла. А о своей любви? Тоже не могла. До тех пор, пока он не знает, кто такая Ольга, он не должен знать, кто такая Маринка. Иначе она станет слишком уязвимой для него. Как минимум, ее любовь вызовет у него насмешку. Как максимум – ненависть. И в любом случае – вместе им больше не быть. А пока она тщательно скрывает чувства – есть надежда, что завтра они снова увидятся, и она сможет побыть счастливой еще чуточку.

Скрывать любовь она могла одним способом. Их связь началась с игры в хорошего учителя и плохую ученицу. Цинизмом оказалось очень удобно прикрывать оголенные до нервов чувства. Если нельзя говорить о любви – надо подчеркивать нелюбовь. Она не любит его, нет. Просто отрабатывает зачет. Так легче обоим. Ему ни к чему знать, как Маринке будет больно на свадьбе. И после свадьбы. Он не должен ее жалеть. Не должен раскаиваться в том, что причиняет ей страдания. Он ничего не должен знать, кроме того, что она, как последняя шлюха, зарабатывает зачет.

Хотелось плакать от предчувствия разлуки – она хохотала, нагло глядя ему в глаза.

Целуя ее спину, он говорил:

– Обожаю твои веснушки!

Передернув плечами, она осаживала:

– Ненавижу их – из-за них я не могу надеть открытое платье.

Он ей:

– Перестань называть меня по отчеству. После того, что у нас было…

Она:

– Мало ли, что было! Не могу же я «тыкать» каждому преподавателю, которому сдаю «хвосты».

– У тебя их так много?

– У каждого нормального студента есть «хвосты».

– Я имел в виду другое.

– Мне больше нравится «Что имею, то и введу».

Иной раз замирала после очередной своей тирады – как из ее уст вообще могли вылететь такие слова?! И тут же давила сомнения: так и надо, так должно быть. Так будет легче расстаться.

Ну не могла она рассупониваться в его руках: «Геннадий Алексеич, я вас люблю!» Не могла! А вдруг он увидит в ней не шлюху, а влюбленную ранимую женщину – что тогда? Она не выдержит его взгляда, если это случится. В лучшем случае жалеющего: о чем ты, дурочка, у меня ведь есть Оленька. Или сочувствующего: эк тебя, девка, угораздило! Возмущенного: я тебя для разового удовольствия звал, а ты мне такую свинью подложила со своей любовью! Ненавидящего: скажешь Оленьке – убью!

Хотелось крикнуть о своей любви, или прошептать – все равно. Осыпать поцелуями его лицо, повторяя бесконечно: «Миленький, родненький, любимый мой! Разве ты не видишь, как я тебя люблю? Разве не видишь, что я – твоя женщина, я, а не Ольга? Как же ты не понимаешь, что Ольга – дрянь и шлюха? Как мог поверить в наивность ее лживых глаз? Опомнись, Генка, милый, одумайся! Вот, вот же я, лежу перед тобой, как на ладони, вся открытая, ничего не скрывающая. Так люби же меня! Если не можешь любить душу мою – люби хоть тело!»

Вместо этого игриво зазывала:

– Ну что, Геннадий Алексеич, примете еще один зачет? Надеюсь, натура вас устроит? Не наскучила вам моя натура?