Последние времена (сборник) - Алексей Варламов

Последние дни он был в совершенном бреду и говорил, что хочет вернуться обратно в забайкальскую степь, звал воспитательницу Ларису Михайловну и просил, чтобы ему принесли гречневой каши с молоком. Когда же его затуманенный взгляд натыкался на сидевшую рядом женщину с красными от бессонницы глазами, он умолял ее уехать и говорил, что Бог рассудил ему умереть в девятнадцать лет и никто не имел права вмешиваться в этот замысел, что он не желал видеть того, что произошло с близкими ему людьми и его страной в эти десять лет, и что мир, быть может, еще пожалеет, что Господь не призвал его к себе в тот год, когда было назначено, и дал отсрочку, как жалеет теперь он, Тезкин, об этих прожитых годах. И что последние времена скоро все равно настанут и никакие праведники и молитвенники не удержат мир от падения в бездну, но бояться этого не надо — не надо страшиться Божьего Суда, ибо там будут не осуждать, но разбираться, нет правых и виноватых, кроме одного человека, которому никогда не простится то, что он сделал… Дальше речь несчастного стала совсем бессвязной, он произносил отдельные слова, просил пить, и только перед самой кончиной сознание его прояснилось, и он узнал свою мать, братьев, Голдовского и Катю.

Улыбка заиграла на его спекшихся губах, он причастился из рук своего брата, попрощался со всеми, велел послать телеграмму в Мюнхен и завещал похоронить себя не в Москве, а на кладбище в деревне Хорошей. В ту же ночь Тезкин умер, не дожив трех месяцев до своего тридцатилетия.

Выполнить его последнюю просьбу оказалось неожиданно трудно. За разрешение похоронить покойника в соседней области требовалось дать взятку, а таких денег у обнищавшей семьи не было. Не мог помочь и Голдовский, ибо, несмотря на августовскую победу и развернувшиеся в стране реформы, западные интеллектуалы все меньше интересовались загадочной славянской душой. Россия вышла из моды, молодые таланты уехали, а те, кто остался, занялись продажей мебели, сигарет и женских трусиков, чем Левушка заниматься не желал совершенно, и фирма его, вынужденная покинуть сверкающий офис на Кутузовском проспекте и сократившаяся до хозяина и его жены, влачила жалкое существование на дому у Левы в Кожухове. В том Кожухове, где стало еще отвратнее и грязнее и к пьяным работягам прибавились нищие, проститутки и ничего не боявшаяся обнаглевшая шпана.

И лежать бы Тезкину на Домодедовском или Митинском кладбище, запихнутому между ячейками других могил, как в гигантской камере хранения, куда сданы все тела умерших до Судного Дня, когда бы не прилетевший в Москву Фолькер. Предприимчивый немец все уладил, и последнею тридцатою весною Тезкина повезли в Хорошую. Хоронили его в оттепель, земля не промерзла, и три оставшиеся в живых старухи сокрушенно глядели, как приехавшие из города люди закопали в землю того, кто должен был хоронить их.

Обратно ехали в темноте. Машину мягко покачивало на ухабах, Фолькер задумчиво слушал рассуждения степенного отца Евгения, сидевшая рядом с Анной Александровной Козетта задремала, и Левушке Голдовскому привидился то ли сон, то ли греза. Привиделось ему, что конец света действительно настал, правда, совсем не такой, как в Апокалипсисе. Он наступил не мгновенно и не сопровождался никакими катастрофами, а скорее напоминал кем-то спланированную и тщательно организованную эвакуацию. Это длилось несколько дней, о нем много писали в газетах, говорили по телевидению, главы государств и политики выступали с соответствующими заявлениями и даже успели собрать Совет Безопасности ООН, но решение принято не было. Кое-где была отмечена паника, кое-где резко возросло потребление спиртных напитков и посещение публичных домов, в иных местах наблюдалось массовое крещение, некоторые священники брали колоссальные взятки, хотя не совсем понятно было, для чего эти деньги им потребовались. Но в целом все проходило довольно спокойно. Люди завершали свои земные дела, убирали дома и доделывали работу, прощали друг другу все обиды и грехи, надеясь на скорую встречу по ту сторону бытия, и два космонавта, кружившие на орбите, с интересом наблюдали, как уходят в вечную жизнь сперва Америка и Австралия, затем Азия и Африка, после них Европа. И только светилась еще во мгле Россия, не то как покидающий последним корабль капитан, не то потому, что больше всех накопилось в ней грехов. Но вот стала гаснуть и она, уменьшаясь в размерах до Московского государства, как мечтали ее недруги, и точно отдавая Богу те земли, что некогда огнем и мечом присоединили к себе ее цари, — она вспыхивала, пока не угасла вся. Лишь по чьей-то забывчивости светилась маленькая точка между Питером и Москвою, где по-прежнему жили три одинокие старухи, три ветхие мойры, которых не взяли на небо и не сказали, что история закончилась, оставив охранять сокровища потухшей земли и память о ее смешных обитателях.

ВАЛЬДЕС

Маленькая повесть

Их было на курсе три обалдуя: Никита, Виля и Анастас. В институте они ничего не делали. Иногда появлялись загорелые, шумные, а потом уносились снова. Как учились, никто не знал. Зачем учились — тем более. Институт стоял посреди Москвы и был тихий, девичий и сонный, как провинциальный городок. Готовил учительниц для области. Мальчиков туда принимали за одно то, что мальчики, и по той же причине не выгоняли. К тому же мальчики были видные. Туристы-водники. Ходили в походы. Карелия, Урал, Алтай, Саяны, Тянь-Шань. Когда изредка появлялись на занятиях, собирали вокруг девок, показывали фотографии и рассказывали страсти про бочки и пороги. Еще Виля любил Брежнева передразнивать. Очень смешно получалось. Всерьез к ним никто не относился, но любили их и все шалости им прощали.

А на третьем курсе лафа у мальчиков кончилась. Началась марксистско-ленинская философия, которую вела член большого парткома, профессор Варвара Петровна Сучкова, низенькая широкозадая дама неопределенного возраста, с круглым лицом и тонкими яркими губами. Говорила Сучкова тихо и вкрадчиво, лекции не читала, а надиктовывала. В поточной аудитории сотня с лишним девиц склоняла над партами аккуратные головки и записывала, а потом по лекциям отвечала. Учебников Варвара Петровна не признавала — лишь свои лекции да подробные конспекты классиков марксизма. Работала она в институте давно, иные из ее студентов становились преподавателями, другие разъезжались по областным школам от Зарайска до Лотошина, нежные девичьи голоса делались хриплыми, а Варвара Петровна все мурлыкала да мурлыкала. Но за каждое пропущенное занятие требовала справку, и из поколения в поколение передавалось, что с Сучковой лучше не связываться.

В январе туристы-водники, обыкновенно сдававшие сессии легко и просто, остались без зачета по диамату и без стипендии. В феврале — марте ничего не происходило, они клеили байдарки, шили палатки и спальные мешки, а в апреле их вызвали на деканат. В просторной светлой комнате с портретом умного лобастого человека все молчали и слушали Варвару Петровну, которая говорила о том, что страна в кризисе и революцию свою может проиграть, в народе беспечность и тяга к буржуазности и что не надо бояться друзей, не надо бояться врагов, а надо бояться равнодушных. Высмеивающих дефекты речи старого, больного человека.

— Просто какое-то доживет ли СССР до восемьдесят четвертого года, — промолвил начитанный Никита, когда, оглушенные, они вышли в коридор с резолюцией дать две недели для ликвидации задолженности по диалектическому материализму.

— Угу, — сказал Анастас. — А как она про Леню? Если на нее стукнуть, пойдет по семидесятой.

На дворе стоял год 1982-й от Рождества Христова, от революции — шестьдесят пятый. Никаких репрессий, никакого КГБ — банальный неуд по диамату, и все свободны.

«Доставайте где хотите конспекты и переписывайте», — сказала инспектор курса. Но для них это был вопрос чести. Как они будут в глаза друг другу смотреть, если под Варварой прогнутся и примутся за Маркса да станут просить сучкины лекции и эти лекции зубрить?

— Пошли втроем в военкомат, попросим, чтобы вместе забрали, — сказал Никита.

— Я уже служил, — буркнул Виля.

— Пойдешь на сверхсрочную. Будем тебе пряжки натирать.

Они пили пиво в стояке на улице Строителей. Бодрились, крепились, но настроение было отвратное.

— А делать нечего, робяты, придется клеить Сашку Вальдес, — сказал Анастас.

— А при чем тут Вальдес? — вяло поинтересовался Никита.

— А при том, что она сучкина дочь.

— Что? — не понял Виля.

— Почему? — спросил Никита.

— Откуда я знаю почему? — рассердился Анастас. — Потому что все мы чьи-то дети. Только одним с родителями везет, а другим — нет. Вот ей не повезло.

— Ты почем знаешь?

— Об этом весь курс знает. И о том, что кроме нас одна Вальдес на сучкины лекции не ходит. Но только ее никто не трогает.