Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин

стороны милиция, с другой — Папаша. И никуда не денешься. Прямо как стена какая-то… Ну, да прорвемся. В стену лбом. Или лоб или стена. Плевать».

Прицокивая каблучками, вбежала Сонечка. В форменной юбке, в белой блузке с кружевами на полудетской груди. Светлые кудряшки подпрыгивали на ходу на лукавых глазках. Старик замаслился, притянул ее к себе, что-то зашептал на ухо, доставая из кармана сафьяновую коробочку. Сонечка посмеивалась, поглядывая на Китайца исподтишка. Папаша открыл коробочку — сережки. Сонечка заахала, чмокнула его в морщинистую щеку. Папаша совсем разомлел, забыл даже о зубах, щелкал ими, как крокодил, и что-то Сонечке нашептывал. Та посматривала на Китайца, посматривала, а потом вдруг подмигнула.

«Ну и стерва! — удивленно подумал он, угрюмо, исподлобья глядя на разомлевшего Папашу и вьющуюся вокруг него Сонечку. — А Папаша и впрямь думает, что все может купить, вроде этой вот шлюшки. Ну, посмотрим! Посмотрим. Старый пес. Старый блудливый пес. Таких надо брать в оборот. Под дуло. Чтоб не пикнул. Удивительно, как они до сих пор не договорились, ведь что те, что эти — одна масть. Вот всех и надо давить. Разом. И этих, и тех!»

Он все смотрел на воркующего Папашу, завороженный пришедшей вдруг мыслью…

…Ой-ей-ей! Бегемот, Бегемотик! Кто сказал, что если под зад пнули, то уж челюсть наверняка цела останется? С чего это ты всегда думаешь, что хуже не будет? Нет, дружище, жизнь богаче и разнообразнее нашего представления о ней. И никогда не угадать, что она сулит, даже если носишь имя одного из демонов ада, воспетого Рембо в поэтическом бреду «Пьяного корабля». После такого вот денька можно с полным правом требовать для себя пенсию по душевной, так сказать, инвалидности. Ведь после всех передряг потащили тебя по людям и вынудили, можно сказать, канать под придурка — опять трясти колокольцами и всем доказывать, что ты интересный человек, проповедовать про душу на голодный, даже не просто голодный, а, похоже, окончательно ссохшийся желудок. Ну, за все это шаманство, спасибо, хоть чаем напоили, по три стакана в трех разных местах. В брюхе хоть лягушек разводи. А что делать? Сам же залез в шкуру «интересного человека», вот и пришлось отрабатывать сначала в одной общаге, потом в другой, потом уже у кого-то на квартире, так что под конец этих хождений, разговоров и женских визгов впору лечь, закрыть глаза и вытянуть ноги. Но и это, как оказалось, — не конец. Нет, не конец, и ты сразу, с ходу смекаешь это, идя за своей спутницей к подъезду девятиэтажного дома со стеклянным кубиком огромных дверей, за которыми видится залитая светом плоскость с вьющимися растениями в кадках и нечто похожее на киоск, где скучает очкастая пожилая дама, — привратница не привратница, нечто такое, что в наши демократические времена именуется просто  в а х т о й.

И твоя фея в своих бальных туфельках, с разлетевшимися светлыми волосами, решительно выставив юную грудь голубки, тащит тебя к этому сияющему подъезду промеж газонов, выстриженных на манер солдатских голов, и фонари таращатся сверху белыми и пустыми глазами часовых. Она тебя тащит, а ты невольно замедляешь шаг, сопоставляя все это, — ограду вокруг всего дома и двора, выметенные аккуратные тротуары, задираешь голову на просторные лоджии, на окна в штампованных металлических переплетах, стекла в которых отливают какой-то пуленепробиваемой синью. Маммита миа!.. Похоже, влип. Откуда они, вот такие дома, в этом мире обшарпанных пятиэтажек, этих бараков двадцать первого столетия? И главное — кто в них живет? Но разве же ты не знаешь, кто в них живет, в таких домах, — а, Бегемот? Ведь знаешь, хорошо знаешь, поскольку ты столичный парень и не раз ходил по Малой Бронной или, например, по улице Щусева, а там эти дома не прячутся, они свободно высятся над ветхими мемориальными строениями, из подворотен которых до сих пор тянет не то достоевщиной, не то вечной стиркой. Они стоят открыто и гордо несут на своих фасадах из светлого кирпича мемориальные таблички, они выпячивают свою кирпичную грудь, украшенную медалями этих табличек, и похожи на генералов домостроения. И, как любые генералы, они умеют организовать вокруг себя свою особую, генеральскую жизнь. В магазинах по соседству с такими домами всегда больше, чем в обычных, выбор товаров, и продавщицы в этих магазинах никогда не хамят. Вокруг них всегда чисто, тихо. Да, эти дома наглядно демонстрируют, как оно будет там, в светлом будущем, и, чтобы никто из невоспитанных современников не занес в это будущее грязи, они слегка огорожены заборчиками из демократичного дюраля. А за заборчиками — голубые елочки.

И вот у тебя на языке вертится преглупейший вопрос, в то время как тебя за руку волокут сквозь этот сияющий подъезд в твоей затрапезной майке и джинсах, волокут к лифту, мимо престарелой уютной тети, которая от изумления даже уронила вязанье: чего еще здесь не видели, так это рогожного куля, мимо кадки с пальмочкой, все мимо, мимо… И вот, когда тебя вталкивают в лифт и сияющий юный пальчик тычет в кнопку, вслед за чем обшитая панелями под орех кабина, тихонько взвыв, трогается вверх, ты задаешь его, этот вопрос, видя в зеркале свое встревоженное изможденное лицо с хрящеватым и как бы раздвоившимся на конце после всех хабаровских передряг носом:

— Кто твой отец?..

Ты стоишь в кабине лифта, который возносит к высотам жизни. Она и пахнет по-другому, эта жизнь, даже здесь, в лифте. И вот расходятся вдруг в уютной тесноте створки лифта, открывая новый простор, в который нужно выходить под мертвый люминесцентный свет. В этот коридор, в конце которого чернеет небольшой холл и виднеются кадки с цветами. И, выходя, ты еще раз спрашиваешь:

— Отец у тебя кто?

А она, на ходу роясь в сумочке, отыскивая ключи, небрежно роняет:

— А-а-а, какая-то шишка. Мы недавно тут живем.

…Сияющая золочеными гвоздиками дверь, вся в солидных, лоснящихся выпуклостях. Ключ поет в замке, и Бегемот, подтягивая спадающие джинсы, представляет картину — вот его вводят в комнату, представить «папа́» и «мама́» как «интересного человека», а на спинке стула висит скромный такой китель с прокурорскими звездами. Или — вот дверь открывается и на пороге возникает бодрый такой пожилой здоровячок в скромных штанах с малиновыми генеральскими лампасами…

Ой-ёй-ёй… Бегемот уже чувствует, что ему здесь не ночевать, нет. Ах, эти милые девятнадцатилетние девчонки, они еще ничего не понимают в жизни. Он косится на спутницу. Ему и смешно, и путано, и как-то не по себе. Ведь сроду не боялся никаких властей до того, как прибыть в этот дикий