Люби и властвуй - Александр Зорич

Свод на глазах перерождается. И как всякое перерождение, это перерождение требует человеческих жертв. И оно находит и забирает их ― Онни, Гастрога, других. Неизвестных ему. Быть может, не слишком честных, не слишком искренних и вовсе не благородных. Но все же людей. И, увы, это перерождение в любой момент может потребовать в жертву рах-саван-на Опоры Вещей по имени Эгин. Это он понимал.

Но кое-что из рассказанного Дотанагелой осталось Эгином не понято. Например, о каком таком «та-лан отражении» толковал пар-арценц Опоры Писаний?

Вот Знахарь, например, несмотря на то, что он моложе Эгина на целых десять лет, знает ответ на этот вопрос. А он ― нет. Наверное, если бы он, Эгин, служил в Опоре Писаний, а не в Опоре Вещей, он бы тоже знал. Ибо «отражение» ― это уж наверняка не вещь. Не предмет. И не зеркало. Вообще хороший вопрос для философского трактата: есть ли отражение в зеркале некая вещь, милостивые гиазиры? Хм, Шилол его знает…

Эгин обхватил голову руками ― головная боль нарастала с чудовищной быстротой, мозги, казалось, снова начали медленно плавиться и растекаться. «Нет, на сегодня хватит!» ― возопил Эгин и был готов повалиться на койку, как вдруг у изголовья обнаружил свой сарнод, непонятно зачем накрытый грубым войлочным одеялом, как если бы это была подушка. Беззубая шутка ― вполне в духе Иланафа.

Разумеется, они осматривали все, что находилось в нем. Эгин в некоей меланхолической задумчивости открыл его и заглянул внутрь. Все на своих местах. А вот и коробочка с серьгами Овель. И скомканная бумага с раскрошенными печатями.

Пахнуло вишневым клеем, и щемящая, кислая, словно неспелая вишня, тоска накатила на Эгина из потаенных глубин бытия. Или из его потаенных высот. Овель. Да жива ли она, эта госпожа-плакса? Что с ней? Случится ли ему еще раз слиться с ней в танце великого единства? Случится ли ему найти еще что-нибудь, что было бы связано с ее именем? Знает ли о ней Дотанагела? Или, быть может. Знахарь? Как всегда, больше вопросов, чем ответов. Эгин положил одну из серег на ладонь и поцеловал ее. Теперь он отчего-то не сомневался уже в том, что серьги прислала ему именно Овель. Никто другой, кроме нее. Как память о быстро-летящей ночи, начавшейся для них на Желтом Кольце, продолжившейся в фехтовальном зале и окончившейся под кисейным балдахином? Как знак признательности? Или как плату за услуги?

Былоли тому причиной вино, нахлынувшая внезапно сентиментальность или нечто иное, но Эгин вынул из сарнода шелковый шнур, продел его в застежки серег, завязал шнур узлом и повесил получившееся ожерелье на шею, опустив усыпанные сапфирами клешни под рубашку. «Пусть думают что хотят», ― огрызнулся Эгин невидимому критику. «У нас тут не Свод Равновесия, в конце концов!» Что-то подсказывало ему, что он нашел серьгам Овель самое правильное применение.

И, ощущая грудью холод золотых клешней не то краба, не то неведомого гада, Эгин задул светильник и погрузился в беспокойный сон.

Глава восьмая

МОЛНИИ АЮТА

Мокрый и холодный удар в лицо. Соленая вода в ноздрях, во рту, на языке, на губах. Что-то щекотливое и тоже весьма холодное струилось по животу, по груди, по ребрам. Он определенно тонул.

Закашлявшись, Эгин вскинулся на койке. ― Извините, милостивый гиазир, дело совершенно неотложное!

Он был мокр с головы до… нет, не до пят. До пупа. Он все еще находился в каюте Арда оке Лайна, а каюта все еще находилась на «Зерцале Огня», а «Зерцало Огня», судя по всему, все еще скользило по водной, глади моря Фахо и тонуть не собиралось.

Створки оконца были распахнуты, и в каюту врывался свежий морской ветер вкупе с отблесками утреннего солнца. Перед ним стоял матрос ― тот самый, который вчера днем бегал сообщить «инспекции» о его, Этана, приходе. В его руках был внушительных размеров кувшин. Порожний, разумеется.

– Какого Шилола? ― пробурчал Этан.

– Погоня, милостивый гиазир. Гиазир Иланаф послал за вами. А вы спали таким мертвецким, извините, сном, что… ― матрос смог только улыбнуться и продемонстрировать кувшин, у горла которого дрожали несколько капель морской воды.

– Ладно, ― великодушно махнул рукой Эгин, лояльности которого события последних суток пошли на пользу во всех смыслах. ― Подожди меня за дверью, я оденусь, и пойдем.

Палуба «Зерцала Огня» напоминала строительную площадку приграничного форта. Корабль преображался на глазах. Вдоль обоих бортов матросы устанавливали широкие полноростные щиты, обитые медью. Быстро снимались паруса. Нижние полотнища на обеих мачтах были уже опущены на палубу вместе с реями, и теперь матросы сворачивали их, словно гобелены, готовясь упрятать паруса в кожаные чехлы, смоченные водой. «Все, что может гореть, ― не должно гореть» ― таково было самое простое и самое полезное наставление Морского устава. Поэтому палубу обильно поливали морской водой из исполинских двухведерных бадей, подаваемых двумя носовыми подъемниками.

Но самое интересное творилось на корме «Зерцала Огня», представлявшей собою одну огромную, задиристо приподнятую надстройку. Эгин еще во время своего первого посещения «Зерцала Огня» приметил там какие-то угловатые сооружения, смотревшиеся инородно и противоестественно. И вот теперь с этими сооружениями происходило нечто ― они раскрывались, словно бутоны неизвестных цветов.

К тому моменту, когда Этан, следуя за своим проводником, поднялся на корму, «бутоны» уже раскрылись полностью. Вместо них на палубе ― по две на каждый борт ― отливали превосходной бронзой длинные трубы, установленные горизонтально и снабженные заметными утолщениями у основания. С другой стороны трубы имели отверстие размером с человеческую голову. Эгин видел их первый раз в жизни, но сразу догадался ― это пресловутые «молнии Аюта», о которых ходило столько загадочных слухов и о которых почти никто не знал ничего достоверного. Этану было известно, что эти трубы с чьей-то легкой руки называются «стволами» (хотя они и не были похожи на стволы деревьев), и еще он знал, что само по себе это оружие не имеет особо выдающейся ценности. Но если при нем находится тот, кто знает нужные слова и знаки…

Стволы были установлены на деревянных станках с небольшими колесами, а колеса находились в окованных бронзой желобах, проходящих по палубе. Сейчас прислуга как раз откатывала по ним «молнии Аюта» назад. Из трюмных погребов наверх подавались причудливые железные клети с круглыми металлическими шарами и продолговатые шелковые мешочки, в которых, как вполне справедливо предположил Этан, —находилось огнетворное зелье ― что-то наподобие смолотого в порошок «гремучего камня» древних легенд. В жаровнях, где покоились длинные железные прутья с деревянными ручками, поспешно раздували угли.