Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина - Мэтьюз Оуэн

Конечно, Зорге всей душой полюбил этот город. “Тот, кто в эти новогодние дни впервые попал на улицы Токио, мог вернуться домой, обрадованный великолепием красок, приведенный в восторг трогательно веселым, праздничным настроением японцев и слегка напуганный азиатским шумом Гиндзы – главной торговой улицы Токио”, – напишет в дальнейшем Зорге в газете “Франкфуртер Цайтунг”[19]. Многих приезжавших потом впоследствии поражало, как глубоко Зорге увлечен и очарован Японией.

В декабре 1933 года с помощью Аритоми Мицукадо из “Дзидзи Симпо” Зорге подыскал себе дом на улице Нагасаки, 30, в тихом – на тот момент – жилом квартале Адзабу[20]. Это было скромное двухэтажное деревянное здание в окружении таких же домов (одним из его соседей был инженер из Mitsui Mining, вторым – служащий кредитного кооператива). Один из маршрутов к дому Зорге пролегал мимо полицейского участка Ториидзака. Черного хода в доме не было, проникнуть туда незаметно для бдительных соседей было невозможно. Одним словом, с практической стороны это жилье было совершенно непригодно для шпиона. Но в этом как раз и была самая суть. Здесь, скрываясь у всех на виду, Зорге проживет почти десять лет.

“Я думаю, мне удается водить их всех [полицию] за нос”, – беззаботно докладывал он в Москву 7 января 1934 года[21]. При этом Зорге прекрасно понимал, что полицейское наблюдение – это постоянная смертельная угроза. Он знал, что полиция будет обыскивать его дом, стоит ему выехать из города (“это была стандартная процедура в отношении всех иностранцев”, сообщал он Центру), он знал, что его пожилая горничная, Тори Фукуда, будет регулярно подвергаться допросу Токко – особой высшей полиции, – а потом военной полиции Кэмпэйтай. Зорге шутил с Клаузеном, что собирает спичечные коробки из разных борделей и специально оставляет их так, чтобы прислуга их обнаружила[22]. Однако угроза была весьма реальной. В марте 1934 года молодого новозеландца Уильяма Бикертона, преподавателя средней школы “Итико”, арестовали в рамках закона о поддержании мира по подозрению – как позже выяснилось, совершенно обоснованному, – что он является связным между Коминтерном и подпольной компартией Японии. Невзирая на протесты британского посольства, Бикертона подвергли жестокому допросу с избиениями (тем не менее говорить он отказался), после чего освободили и депортировали[23]. В отличие от Шанхая, иностранный паспорт ни в коей мере не служил здесь защитой от шпиономании.

На первом этаже небольшого деревянного дома Зорге находилась гостиная размером в восемь циновок татами – стандартной мерой жилого пространства в Японии была традиционная циновка из рисовой соломы размером примерно в 1,6 м[2], – столовая в четыре с половиной татами, маленькая кухня и ванная с японским напольным туалетом. Поднявшись по узкой лестнице, вы попадали в кабинет в восемь татами, где стояли книжные стеллажи, шкафы для картотеки и софа, единственный западный предмет мебели. В доме был частный телефон, что было большой новинкой в этом районе. В спальне размером в шесть татами некое подобие европейской кровати создавалось из уложенных друг на друга нескольких традиционных японских матрасов-футонов.

По мнению немецких гостей, дом был крошечным, спартанским и невозможно грязным. Писатель Фридрих Зибург говорил, что это место “язык с трудом повернется назвать летним домом”[24], и вспоминал две-три комнаты размером чуть больше стола, “заваленные книгами, бумагами и разнообразными предметами повседневного обихода”[25]. По словам Рудольфа Вайзе, главы официального информационного бюро Германии (Deutsches Nachrichtenhuro, или DNB), “недостатки” двух комнат наверху “с точки зрения обстановки, комфорта и даже чистоты не поддаются описанию”. Пара бронзовых и фарфоровых статуэток были единственным доказательством, что дом принадлежал человеку с претензией на хороший вкус[26].

Зорге каждый день вставал в пять утра, окунался в маленькую деревянную японскую ванну-купель, делал гимнастику и упражнения с эспандерами для грудных мышц. Его горничная Хонмоку делала ему японский завтрак с немецким дополнением в виде кофе. Утро он проводил за печатной машинкой и чтением Japan Advertiser. После обеда в городе он возвращался домой, чтобы часок вздремнуть, потом направлялся в посольство, Немецкий клуб и Германское информационное агентство, размещавшееся в офисах официального японского информационного бюро “Домэй”. После пяти вечера Зорге обычно можно было застать в баре отеля “Империал” за аперитивом, после чего следовал ужин в городе или вечеринки в немецкой колонии.

В начале 1934 года в Токио в качестве корреспондента оголтело пронацистской газеты Volkischer Beobachter приехал принц Альбрехт Эбергард Карл Геро фон Урах, член королевского Вюртембергского дома и двоюродный брат короля Бельгии. Он привез Зорге рекомендательное письмо от бывшего первого секретаря посольства в Токио Хассо фон Эцдорфа, недавно уехавшего в Берлин[27]. Урах был на восемь лет моложе Зорге, педантичен в одежде и более сдержан, чем его разгульный старший коллега. Тем не менее они сблизились. И разумеется, благодаря Первой мировой войне. Хотя Урах был слишком молод, чтобы идти в армию, его отец командовал тем студенческим батальоном, который иронически прозвали “Берлинскими мухами-однодневками”, где Зорге как раз служил в 1915 году. Урах считал Зорге “типичным берлинцем” с непреодолимой тягой к выпивке и женщинам, уважая при этом его как знатока Японии. Он также удивился неожиданной откровенности, с которой его друг говорил о своих политических убеждениях. Зорге никогда не пытался скрывать своих нестандартных взглядов, часто выражая, например, восхищение Красной армией и Сталиным[28]. Опять же Зорге искусно использовал честность – или видимость честности – в качестве маскировки. Неужели человек, позволявший себе хвалить большевиков, беседуя с корреспондентом Volkischer Beobachter, способен что-то скрывать?

Зорге и сам понимал, что коллеги считали его “вальяжным кутилой”[29]. Это и вправду отчасти отражало истинную природу Зорге. Но при этом служило и прикрытием. Некоторые постфактум понимали, что за напускной спонтанностью самозабвенных пресловутых попоек что-то кроется. Это был “просчитанный ход в его маскараде”, – писал потом американский журналист Джозеф Ньюман из New York Herald Tribune. “Он создавал образ плейбоя, едва ли не прожигателя жизни, полную противоположность умному и опасному шпиону”[30].

В марте 1934 года Ойгена Отта милостиво отпустили из его ссылки в Нагое, и он приступил к работе в токийском посольстве в должности главного военного атташе, получив повышение до звания полковника. И Отт, и Зорге – каждый по своим причинам – были рады этому решению. Хоть Отт и казался “суровым и сухим”, каким запомнил его Араки, как и многие сдержанные люди, он получал удовольствие от безудержности окружающих. Его семья переехала в европейскую виллу в буржуазной части района Сибуя в центре Токио. Зорге стал часто гостить у них, даже неохотно натягивал смокинг, когда в доме были другие гости. Он часто засиживался у Оттов допоздна, чтобы поиграть в шахматы, выпить виски и поболтать – разумеется, неформально – о политике Германии и Японии[31].

Отт вскоре познакомился с прогермански настроенными офицерами в высших эшелонах японской армии – например, с полковником Осимой Хироси и руководителем японской военной разведки полковником Кэндзи Дойхарой, – которые сыграют центральную роль при переходе Японии к военной диктатуре и поддержке Гитлера. В то же время Зорге прикладывал все силы, чтобы упрочить свою репутацию авторитетного эксперта по японской культуре и политике – иными словами, выйти за рамки профессии журналиста и даже прилежного, заурядного резидента. “Я погрузился в доскональное изучение японских проблем, – писал Зорге в своем тюремном признании. – Я полагал, что не следует уходить с головой только в техническую и организационную работу: получить указания, передать их членам группы, а затем отправить сообщения в московский Центр. Как руководитель разведывательной группы, работающей за границей, я не мог придерживаться такой поверхностной точки зрения о своей личной ответственности. Я всегда полагал, что человек в моем положении не должен удовлетворяться только сбором информации, а стремиться к исчерпывающему пониманию всех проблем, связанных с такой работой. Я был уверен, что сбор информации сам по себе, несомненно, важное дело, но более важной является именно способность тщательно проанализировать информацию, ухватить суть политики в целом и дать ей оценку”[32].