Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

— Совсем просто — трудно. Военное мышление у тебя в зачаточном состоянии… Армия в мирное время — это твердосплавный каркас, на который в необходимых случаях монтируется все огромное сооружение. В самые сжатые сроки. И воюют сейчас не армии, а нации, одержимые взаимоисключающими целями… Дальше жуй сам… И держись не за эфир и зефир, а за землю. В прямом и переносном смысле…

«Эге-ге, — подумал я, — набито в тебе всякого, полна коробочка. А что ты такое на деле — придется присмотреться». До этого я слыхал о Шубникове разное — одни говорили, что умен и толковый командир, другие — что позер и служака, батальон загонял попусту. Сухарь. В разговоре тяжел. Сейчас он на меня тоже произвел двойственное впечатление. В обычной жизни мы как-то само собой полагали, что философствовать положено штатским, даже если они подлинной философии и не нюхали, пробавляются домашним варевом, а дело военных — «ать, два, горе не беда!». Шубников сразу ломал это представление, был чином невысок, да в чине на свой манер. Всего намешано — и укропа и перца. И в этом надо было разобраться. Воевать рядом хорошо с человеком, когда его знаешь даже со стороны слабостей, — чтобы не надевать хомута на вола и ярма на рысака. Мы и в мирной-то жизни часто не приходили к намеченной цели только потому, что с попутчиками нашими порой были как глухой со слепым. И я не прочь был продолжить наш разговор, но Шубников сослался на дела и на два дня пропал.

На третий день Шубников, возвращаясь в штаб, долго смотрел, как мои саперы барахтаются в ерике, опробуя плот — самодельную комбинацию из жердей и сухих казацких плетней, выдранных на базах в Еланской. Смотрел, покуривая, без особого интереса, как скучающий прохожий на ребячью игру. Молча. А когда стало заходить солнце и по лесу, все больше наливаясь коричневым, поползла тень, предложил мне прогуляться, объяснив это так: «Война святцев не знает, без выходных шпарим. Числа помним, поскольку для приказов нужны, а названия дней позабыли… Вот и передохнем». Повел укрытой тропинкой на берег реки. Дон тоже густо посинел под тенью, а круча напротив еще полыхала светом — белым по меловому обрыву, красноватым на круглой макушке с выгорающей травой. Присели под разлапистым дубовым кустиком. Шубников предупредил вполголоса:

— Тут нас не видно, мы тенью накрыты, а им солнце в глаза… Проверено. Но говорить надо тихо, по воде далеко слыхать. На слух могут сыпануть…

— Мы же не митинговать сошлись?

— Именно… Хочу доверительно спросить, как комбат комбата — для чего ты ерик мутишь? Какую рыбу ловишь?

— Говорил уже.

— Тренировка, значит?

— Тренировка.

— А не лучше бы в дивизионном тылу? Где ни снарядов, ни бомбежек?

— Приближенность к боевым условиям. Согласно приказу.

— Ладно, ври дальше… В таком случае поговорим на отвлеченные темы… Я вот на что хочу обратить твое внимание — место здесь для переправы вроде того самого… у Харона па Стиксе. Подход укрытый, из леса — тут рупь в наш карман: но тот берег ни к черту — в воде камень наверняка осклизлый, по своей реке знаю. Выбираться — хоть на четвереньках… А потом лезть — пешком в облака. Итальянцы будут смотреть на нас, как петух с плетня на гусеницу… Думай. Промахнемся — не вернемся. Ты ведь тоже коммунист?

— Кандидат.

— Вот и думай.

— Это при условии, что всерьез форсировать.

— Я так и понимаю — «при условии»… Лучше бы вон там, повыше, под центром Еланской. На том берегу сразу в лесок, а там я пан, куда угодно могу ударить — налево во фланг высоты, в глубину. Инициатива — у меня, у них — кофейная гуща для гадания. Кроме того, в лесу итальянцы и вояки плохие. Вобьюсь, как гвоздь!

— А наш берег там песчаный и голый. Ни плоты поднести, ни сосредоточиться. Обнаружат раньше времени — до воды не дойдешь.

— Это верно. Эх, брод бы! С ходу…

— Брод на Дону?

— Я тоже думаю, — какой тут брод? К сожалению… Пароходы ходили. Но — мечтается вот.

— Ас каких это пор переправа тебе спать не дает?

— С тех пор, как ты плоты стал делать.

— Сказано — учеба. И у меня и у тебя.

— Ну да… И мы на учебной рекогносцировке. Но я сказал — люблю воевать по-настоящему. А к тому же видел, как некоторые Кузьмы Крючковы в атаку водят… слыхал о таком герое первой мировой? На лубках изображали, с одной сабелькой чуть не дивизию в плен брал… И у нас есть — поднимает батальон, воротники настежь, под пулеметы в рост… Трава под косу! Между прочим, в такой атаке и меня опрокинуло; еще наивноват был, бежал, воображал, «ура» орал, и вдруг навстречу — как вода из брандспойта, и сразу синее небо в звездах… Это я уже к ночи на траве возле медсанбатовской палатки очухался. А две трети батальона во главе с комбатом — «и прими мя, господи, во царствии твоем». На войне один день опыта пяти учебников стоит, да жаль — цена шкуродерская. А еще учиться нам, учиться!..

Возвращались при двойном свете поздней зари и первых звезд. Сели перекурить среди осокорей — на берегу нельзя было. Над головой шумела, пристраиваясь на ночлег, какая-то птица — лес обстреливают, а она живет. Как те казачки в Лебяжинском. Я спросил Шубникова — вот он переправой озабочен, а какой в ней смысл? Истолкут на плацдарме полк или два — и только. Зима придет — мосты наведет.

— Может, и перетрут, — согласился он. — А до зимы что? Народные харчи проедать? Погляди на карту — немцы главными силами в Сталинград вцепились, даже авиацию от нас почти убрали. Итальянцев к нам посадили, как деда на бахчу — карауль, попугивай… И вот наши там, на Волге, кровью умываются, а мы тут, на Дону, семечки лузгаем по окопам да итальянцев петь «Катюшу» учим. И выходит — не может так продолжаться, обязаны мы немцам во фланг вцепиться, кровососную банку к боку приставить. Чего бы ни стоило! Да и о своем будущем надо подумать — кончив там, Гитлер и нам зубы выбьет… Ты, между прочим, по военной теории что-нибудь читал?

— Я читал главным образом эстетику и теорию литературы.

Он засмеялся — при очевидной суровости и прямолинейности характера смех у него был грудной, располагающий, — сказал:

— Рыцарь с голубым бантиком на латах… Здесь это тебе пригодится разве что в медсанбате, сестричкам головы кружить. Они