Большая скука - Богомил Райнов

— Ненависть порой весьма двойственное чувство.

— Вполне искренне вам говорю: ненавижу его настоящей ненавистью.

— Возможно. Только чем я могу вам помочь? Застрелить его?

— Обезоружьте его, одурачьте, сделайте его смешным. Сеймур смешон! Голову бы отдала, только бы увидеть такое зрелище.

— Насколько мне известно, мужчин делают смешными преимущественно женщины. Так что вам и карты в руки.

— Это вовсе не женская игра. Не прикидывайтесь наивным. Я сегодня слышала часть вашего разговора.

— Невольно, конечно.

— Вольно или невольно, но слышала.

Она берет сигарету и с такой нервозностью щелкает зажигалкой, что при ее обычной невозмутимости это можно расценивать как психический срыв.

— Никак не выйду из-под наблюдения! — устало вздыхаю я. — Сперва датская полиция, потом Сеймур, а теперь — вы.

— Одурачьте его, Майкл, сделайте его смешным! — упорствует Грейс.

— Мне не совсем понятен смысл вашей терминологии.

— Возьмите деньги, которые он вам предлагает!

— Деньги никогда не предлагают просто так. Раз уж вы нас подслушивали, то должны знать, что Сеймур хочет получить взамен товар, которым я не располагаю.

— Но Уильям сразу не станет вас прижимать, я его знаю. Ему захочется купить вас не только долларами, но и своим поистине царским великодушием. Постарается связать вас нитью признательности. Вы получите все, что он вам обещал, и даже больше того. Он будет терпеливо ждать, пока вы сами не заговорите. Оставит вас в покое на неделю или на целый месяц. А мне потребуется всего лишь несколько часов, чтобы перебросить вас в какую-нибудь нейтральную страну, где Сеймур и обнаружить вас не сможет и тем более что-либо сделать.

— А вы что выиграете от этого? Свадебную фату?

— Брак вам не грозит, не бойтесь, — отвечает Грейс.

Я бросаю взгляд на эстраду: словно в подтверждение ее слов, невеста под вуалью, достаточно прозрачной, чтоб ничего не скрывать, удаляется от меня.

— Если хотите, я могу не надоедать вам и своей дружбой, — добавляет женщина, чтобы окончательно меня успокоить.

— Тогда мне не понятны мотивы вашей филантропии.

— Филантропия? Если бы вы только знали, до какой степени я жажду видеть, как этот «большой интеллект» сядет в лужу!

И во внезапном порыве долго сдерживаемого раздражения дама резким движением разбивает о край стола бокал.

Мы снова на пустынной улице. Звонкие ночные шаги. Мелодия старого шлягера. Идем медленно, и я рассеянно слушаю ровный голос Грейс, которая машинально покачивает в руке изящную сумочку…

— Первое время, когда я его отвергала, он с ума сходил по мне, а когда уступила, стала нежной, сбесился… Хотя прошло уже пять лет, он и теперь не желает, чтобы я отдавалась ему добровольно, он должен брать меня силой, и я должна затевать игру, сопротивляться, отталкивать его до тех пор, пока он грубо не овладеет мной; я должна создавать у него иллюзию, что он берет меня силой. Нормальное человеческое чувство приводит его в ярость. Любовь для него не просто влечение, а исступленная схватка животных; и если ты не животное, изображай себя животным… Впрочем, его все реже прельщает и эта игра…

— Может быть, он искал в вас воплощение своего идеала, а вы не оправдали его надежд…

— Очкарик на низких каблуках, ничего себе идеал… Когда Пигмалион — маньяк, Галатея может быть только карикатурой. Но я не Галатея и не желаю быть Галатеей! Я хочу быть тем, кто я есть на самом деле, понимаете?

— Понимаю, понимаю, вы только не волнуйтесь. Вам это совсем не идет.

— Я лучше вас знаю, что мне идет и что нет. Или вы тоже, как Уильям, хотите вылепить из меня свой идеал?

— Не бойтесь. Я никогда не увлекался скульптурой, а пластическими операциями тем более.

Мы дошли до поворота к отелю «Кодан». Тут Грейс останавливает меня.

— Не желаю идти в номер, где нас будут подслушивать. Пойдем куда-нибудь в другое место.

— Куда «в другое место»?

— Все равно куда… На берег моря или в парк.

«Похоже, в этом городе парки находят довольно широкое применение», — говорю про себя. А вслух произношу другое:

— Ладно, давайте возьмем такси. Я только вчера снял небольшую квартиру. А поскольку сегодня воскресенье, то едва ли там успели установить аппаратуру.

Через полчаса мы уже в моей новой квартире; это старая и довольно запущенная мансарда. Однако Грейс, кажется, нисколько не удручена убогой обстановкой.

— Это мне напоминает студенческие годы. Господи, какая была бедность и как спокойно жилось!

— Очарование беззаботных дней.

— Скажите: очарование дней без Сеймура.

— Этот человек стал для вас чем-то вроде навязчивой идеи.

— Скоро он станет тем же и для вас.

— Я все еще не принял решения, Грейс.

— А! Вы все еще верите, что имеете право на свое собственное решение?

Фраза несет в себе довольно-таки обескураживающую иронию, но я невозмутим и спокойно исполняю роль гостеприимного хозяина:

— Что будете пить?

— Ничего. И перестаньте, ради бога, суетиться. Лучше посидите.

Я покорно опускаюсь в продавленное кресло, в столь позднее время я и сам не горю желанием хозяйничать. Предчувствуя, что разговор принимает серьезный характер, закуриваю, чтобы отогнать сон.

— Быть может, вы рассчитываете, воспользовавшись самолетом или поездом, удрать в последний момент? Но вы даже понятия не имеете о теперешнем расписании, Майкл. Вы с глупым видом торчите на перроне вокзала, от которого больше не отойдет ни один поезд. Последний, тот, спасительный, отбыл сегодня во второй половине дня. А другие не предусмотрены, поверьте мне.

— Зря вы меня пугаете, дорогая, — отвечаю, едва сдерживая зевоту. — Ни на каком перроне я не торчу и ни о каком поезде не мечтаю. Мне пока что и тут неплохо. Особенно после того, как удалось заполучить эту романтическую мансарду.

— Тогда о каком своем решении вы толкуете? Вы наивный ребенок — весь во власти Сеймура, а все еще говорите о каком-то своем решении!

— Но ведь и вы мне кое-что обещали, не так ли?

— Да. Не задумываясь над тем, как я рискую, доверившись вам.

— Тогда беспокоиться не о чем. Одно предложение мне сделал Сеймур, другое — вы. Разве это не роскошь — иметь такой выбор при нынешних ограниченных возможностях человека?

Женщина пытливо смотрит на меня своими холодными сине-зелеными глазами, как бы силясь понять, что кроется за моими словами. Потом устало говорит:

— Все же дайте мне что-нибудь выпить.

8

Копенгаген — город красивый. Но у любого города, даже у самого красивого, есть свои задворки. Почему я поселился на таких задворках, это вопрос особый.

Положив на столик только что купленные булочки, я приподнимаю крышку кофеварки, чтобы посмотреть, как там сочится кофе. Оказывается, деликатный процесс уже закончился. Дымящаяся жидкость распространяет аромат; судя по темно-коричневому цвету, кофе получился достаточно крепкий. Наполнив им большую фарфоровую чашку, оставленную предусмотрительной хозяйкой, даже не присев, начинаю завтракать.

Насколько я помню, в искусство приготовления кофе меня посвящала Франсуаз. Это было на уютной вилле в окрестностях Афин, где американцы в свою очередь посвящали меня в искусство шпионажа. Справедливости ради я должен признать, что в значительной мере своим воспитанием я обязан противникам. Одни преподавали мне тонкости шифровки и дешифровки, другие — приемы двойной игры, третьи — манеры, четвертые — идеи буржуазной социологии. И все это безо всякой корысти, с единственным намерением — наставить меня на путь истинный, то есть сделать предателем.

Допивая кофе, я гляжу в чердачное окошко. Унылый вид, открывающийся перед моими глазами, не в состоянии скрасить даже летнее солнце, которое, как это ни удивительно, уже второй день светит над этим северным городом. За домом простирается поросший травою пустырь, пересеченный железной дорогой, которая, судя по ржавчине на рельсах, не используется уже многие годы. На пустыре темнеют два заброшенных барака, а за ними полуразрушенная ограда, возле которой громоздятся кучи железного лома. Дальше виднеется помпезная вывеска гаража, где я имел счастье взять напрокат прадедушку теперешних «волво». Справа, чуть покосившись, торчит, словно старческий зуб, высокая ветхая постройка. На ее слепом фронтоне еще сохранились остатки какой-то старой рекламы. Если судить по единственно знакомому мне слову, намалеванному огромными буквами, — это реклама сберегательной кассы.

Неизвестно почему, польза от сберегательных касс чаще всего рекламируется в бедняцких кварталах, то есть среди той части населения, которой не до сбережений. Никто не убеждает богачей в пользе бережливости. Банкиры, видимо, считают, что если какой-то слой населения живет в бедности, то это происходит лишь от неумения беречь деньги. Или, может быть… Впрочем, это не моя область. Банки и кассы меня теперь совсем не занимают. Меня занимает другое. В кофейнике еще довольно много кофе, и, так как угощать мне, вероятно, никого не придется, я наливаю себе вторую чашку.