История религии (Том 6) - Александр Мень

В том же условном ключе изображены, по существу, и беды, которые Сатана навлек на Иова. Автор нагнетает их, не заботясь о чувстве меры и правдоподобии. Не успевает смолкнуть один горестный вестник, как уже вбегает другой, чтобы поведать о новом несчастье. Стада угнаны врагами, слуги сражены молнией, дом рухнул и похоронил под руинами детей Иова...

Писатель собрал здесь и людское и природное зло, чтобы направить удар в одну точку. Он поступает, как впоследствии Вольтер, который в своем "Кандиле" с легкостью громоздил ужасы, чтобы опрокинуть теорию Лейбница о нашем мире как о "лучшем из миров". Это почти гротеск, но цель в обоих случаях достигнута. Герои показаны жертвами всех мыслимых невзгод.

Итак, Иов во мгновение ока низринут с высоты могущества и счастья на дно жизни. Но он переносит катастрофу с мужеством, подобающим истинному праведнику:

Наг вышел я из родимых недр и наг возвращусь назад.

Господь дал. Господь взял. Благословенно имя Господне!

Иов 1, 21

Казалось бы, после этого Сатана должен удовлетвориться: Иов доказал свою веру, смирение и бескорыстие. Но недоверчивый ангел не унимается. Теперь он заявляет, что Иов держится стойко лишь потому, что сам жив-здоров. "Кожа за кожу", - цинично повторяет он поговорку торговцев; у Иова есть еще чему радоваться. Вот если его самого поразит болезнь, неизвестно - останется ли он столь же неколебимым в своем доверии к Богу.

Ягве и тут дает Сатане полную свободу действий. Сохранной должна остаться лишь "душа", то есть жизнь Иова.

И вот недавний баловень счастья лежит на пепелище. Все отшатнулись от него, пораженного недугом, который издавна считался знаком небесного гнева. Жена уговаривает Иова произнести хулу на Творца и умереть от Его руки, чтобы избавиться от позора и мучений. Но Иов отвечает:

Приемлем мы от Бога добро, ужели не приемлем зло?

Иов 2,10

Книга ничего не говорит о его переживаниях и тайных надеждах. Иов лишь "не погрешает устами своими". Уповает ли он на милость Божию, которая в конце концов спасет его? Верит ли, что все совершающееся будет во благо? Этого мы пока не знаем. А то, что Иов будет говорить впоследствии своим друзьям, относится уже к другой теме книги, к "другому" Иову. О мыслях же "первого", терпеливого Иова, нам остается только догадываться. В этом могут помочь сказания о страдающем праведнике, издавна распространенные на Востоке.

Таких прототипов Иова известно несколько. Прежде всего, это герой шумерской поэмы, расшифрованной в середине нашего века. Человек, о котором она повествует, как и Иов, потерял все, что имел. Истерзанный недугом, полный отчаяния, он слезно молит Божество о помощи:

Пусть искусный певец оплачет мою злосчастную судьбу.

Бог мой, над землею сияет яркий день, а для меня он черен.

Злая участь держит меня в своих руках, отнимает у меня дыхание жизни.

Бог мой, мой отец, зачавший меня, дай мне поднять голову.

В конце концов стоны несчастного услышаны. Бог "внял правдивым и искренним словам" человека и "превратил его страдание в радость". Он исцелен, возвращен к жизни и обретает утраченное. Не ропот спас его, но молитва.

Две аналогичные повести были написаны в Вавилоне. В одной из них говорится о бедствиях некоего жителя Ниппура, который страдал не только от внешних зол, но и оттого, что потерял веру в правильность своего отношения к Богу. Он совершал все обряды и приносил жертвы, теперь же, впав в ничтожество, усомнился, и ему кажется, что все это было тщетным.

Хотел бы я знать, что Богу приятно,

Что хорошо человеку преступленье пред Богом,

Что для него отвратительно хорошо его Богу.

Кто волю богов в небесах узнает?

Откуда людям узнать пути Божьи? (8)

Другое сказание говорит о том же, и в обоих конец светлый: божество спасает того, кто уповает на Него.

Из этих примеров явствует, что проблематика Иова - добиблейская и общечеловеческая. Мудрецы Месопотамии поставили ее задолго до Израиля и попытались по-своему разрешить. Их вывод: когда в несчастье сердце человека открывается Богу, Он слышит его. Но спасение мыслится в чисто земном плане. То же самое находим мы и в "Иове". Пролог и эпилог книги есть в сущности, просто ветхозаветный вариант халдейского сказания.

Эпизод с Сатаной призван лишь подчеркнуть, что праведник остается верным Богу не только в радости, но и в печали. Искуситель оказался неправ, и все возвращается на прежнее место: Иов вновь здоров и богат, у него рождаются дети, которые продолжат его род и унаследуют имение. О чем большем, казалось бы, можно мечтать? Правда, современному читателю странно, что герой как будто слишком легко утешился, получив взамен прежних детей новых. Но не будем забывать, что автор добросовестно воспроизводит старый тип мышления, ту патриархальную древность, когда родовое сознание стояло еще выше личного.

Такова история "первого" Иова. Мы намеренно отделили его от "второго". Однако при всем их несходстве резко противопоставлять их было бы ошибкой. Думается, что библейский писатель не случайно свел обоих в одной книге. Вряд ли он хотел лишь прикрыть назидательной притчей тяготившие его сомнения и думы.

По мнению Кьеркегора, тонкого истолкователя Книги, величие Иова проявляется не тогда, когда он говорит: "Бог дал. Бог взял", а когда из его груди вырывается крик отчаяния. И все же с этим трудно согласиться. В своем мужестве "первый" Иов не менее велик, чем "второй"-в своем ропоте*. Автор, видимо, сознавал это и, частично допуская правоту старой притчи, не сделал бы легендарного Иова своим героем, если бы не восхищался его беззаветной верой, если бы не видел смысла в "испытании". Он не мог пренебречь традиционной идеей воздаяния, пусть даже порой она трактовалась упрощенно. И если в диалогической части книги он вступает в полемику с этим пониманием, то не в смысле полного неприятия, а скорее во имя борьбы против схематизма и вульгаризации. Для него было очевидно, что проблема бесконечно сложнее, чем полагали прежние поколения. Именно это открылось писателю, стоявшему на рубеже новой эпохи ветхозаветного сознания.

----------------------------------------------

* Примечательно, что Достоевский, которому, казалось бы, так близок "второй", бунтующий Иов, нашел больше проникновенных слов для "первого", терпеливого (братья Карамазовы).

Уже шумерская поэма пытается объяснить бедствия человека его грехами: "Ни одно дитя не рождается от женщины беспорочным".

Нечто подобное было, вероятно, и в народном сказании Об Иове. Эту сюжетную линию автор книги использовал, чтобы подвергнуть критике доктрину о прямой связи страдания с грехрм и карой.

К Иову, прослышав о его крушении, приходят друзья: Элифаз, Билдад и Софар - такие же почтенные идумейские шейхи, как он сам (9). Они едва узнают его в том покрытом струпьями старике, который сидит на пустыре, где сжигают мусор. "Тогда возвысили они голос свой и возрыдали, и разодрали каждый одежду свою, и метали прах на главы свои к небу. И сидели они при нем семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели они, что скорбь его весьма велика".

Это потрясающая по своей выразительности немая сцена: четыре неподвижные фигуры, четыре человека, подавленные горем и состраданием. Друзья сделали сначала самое большее, что могли - молча несли с Иовом бремя его беды. Но не для этого привел их на пустырь автор книги. Начинается беседа, открывается новая, драматическая часть "Иова", где будуг долго говорить и спорить, сетовать и обличать. Стон агонии сольется в ней с богословскими рассуждениями; читатель окажется совсем в иной атмосфере, нежели в прологе и эпилоге.

Три цикла бесед - наиболее оригинальная часть книги(10). И естественно возникает вопрос о создателе "второго" Иова: кто он был поэт или философ, вложивший в уста идумейского патриарха и его друзей слова, которые не перестают волновать людей по прошествии веков?

По обычаю многих восточных писателей он не открыл своего имени, он даже не доставил в заголовке имени Соломона или кого-либо из других авторитетов древности. Это еще более таинственная личность, чем Второисайя, который хотя бы намекал на события своего времени.

И все же некоторые догадки и предположения и об авторе "Иова" выдвинуть можно. Прежде всего - когда он жил? Из книги видно, что поэт знаком с учением Иеремии и Иезекииля о личной ответственности человека перед Богом. Ни Иов, ни его друзья не допускают мысли, будто он наказан "за грехи огцов". Значит, книга едва ли могла быть создана ранее плена. До этого времени в библейской письменности не появляется и образа Сатаны. На период Второго Храма указывает также и обилие арамейских слов. Наконец, сходство с писаниями хакамов и последних пророков - Малахии и Захарии - довершает картину.

Книга не могла быть написана позднее III века до н. э., ибо тогда в Израиле уже рождается "чаяние воскресения мертвых", которого автор "Иова" не знает. Следовательно, наиболее вероятной датой составления книги можно считать конец V- начало IV века (11). Написана она, по-видимому, в Иерусалиме. На это указывает изысканный литературный стиль драмы, который трудно предполагать у жителя провинции.