Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

— Ты только что закончил рыться внутри человека, который всадил себе нож в сердце. Вот и объясни мне, что в этом забавного? А ты знаешь, что у него трое детей? И все это началось с Кализе, которую, уже мертвую, кто-то пинал ногами по всей комнате. Если это весна, то оставь ее себе.

Модо засмеялся:

— Ох, сейчас умру! Ты хочешь уморить меня смехом? Это что, сезонное сумасшествие? Похоже, весной все люди сходят с ума. Посмотри, например, на тех, кто нами правит!

Ричарди изобразил на лице преувеличенное отчаяние:

— Умоляю тебя, ни слова о политике! Или я пойду домой к няне Розе давиться ее супом из макарон с бобами!

— Согласен. Если тебе нравится не иметь никакой свободы, я не буду пытаться тебя переубедить. Но принимать это лучше смеясь, вот что я хотел тебе сказать. Ты знаешь, что я уже три или четыре года не прописываю слабительные, чтобы меня не приняли за фашиста?

Ричарди улыбнулся и покачал головой.

— Осторожней, Бруно. Если ты не прекратишь эти разговоры, на днях мне на стол ляжет приказ арестовать тебя и сослать на остров Вентотене.[10] Это меня не очень беспокоит. Но если мне прикажут отправиться туда и стеречь тебя, мне останется только покончить с собой.

В этот момент они вошли в пиццерию. Ричарди огляделся вокруг:

— У Иодиче такая же. Дым, жара, запахи еды. У каждого своя мечта. И за такую мечту Иодиче сейчас умирает! Стоит ли она его жизни?

Модо вертел в пальцах сигарету.

— Знаешь, Ричарди, о чем я думаю? Каждый раз, когда я делаю вскрытие или операцию отчаяния, такую как сегодня, я думаю только об одном и всегда о том же самом — что есть мгновение, когда человек умирает. Я говорю не про саму смерть. Есть момент, когда начинается необратимый процесс, который неизбежно приводит его к смерти. Иногда процесс продолжается много лет, но избежать конца невозможно. А все начинается со стакана вина, с сигареты. Они становятся каплей, которая переполняет чашу. И я обнаруживаю опухоли, повреждения легких, кашу вместо печени. Тем же самым может стать слово или взгляд. Или любовь. Или ребенок. Кто может сказать, когда человек начинает умирать?

Ричарди против своей воли был словно околдован его словами.

— Но, к сожалению, человек никогда не замечает этот момент.

Модо улыбнулся, а потом вдруг как будто сильно постарел за одно мгновение.

— Нет, мой дорогой, не замечает. Это судьба. Именно поэтому человек продолжает жить. Представляешь, что было бы, если бы каждый знал, что включил в себе необратимый процесс, который приведет его к смерти? На войне я видел столько солдат, разорванных на клочки осколками австрийских гранат. И задавал себе вопрос: что они думали и о чем мечтали, когда записывались в армию? И все время спрашивал себя: понял ли кто-то из них, умирая, что его убила именно эта идеальная мечта? Поэтому мне жаль всех восторженных мечтателей, которые сейчас ходят по улицам и поют о смерти и войне.

Ричарди положил руку на плечо друга:

— Вот что я скажу тебе, Бруно, и не шутя. Я тебя понимаю. И может быть — я говорю «может быть», если бы что-то во всем этом меня заинтересовало, — я бы с тобой согласился. Но — и тут ты отдашь мне должное — мне кажется наивным и глупым создавать себе неприятности, и большие неприятности, ради одного удовольствия громко говорить. Подумай, скольким людям нужен ты, нужна твоя профессия, нужны твои руки.

— Ты прав. Это обошлось бы слишком дорого. Пусть наш глупый народ идет к… скажем вежливо, к своей гибели, если это ему нравится. Может быть, момент, когда мы запустили свой необратимый процесс, уже был.

41

Войдя в знакомый переулок, Майоне сразу увидел Филомену на пороге ее дома. Она смотрела в его сторону.

— Добро пожаловать, бригадир. Я ждала вас.

Филомена его ждала! А он оказался здесь почти случайно.

— По вашему лицу видно, что вы устали. У вас, наверное, был тяжелый день. Садитесь вот сюда, я принесу вам что-нибудь поесть.

— Не утруждайте себя. Дома у меня найдется что-нибудь поесть.

— Я знаю, что найдется, но это займет всего одну минуту.

И Майоне оказался за столом. Угощение было простое — макароны с помидорами, но показалось ему невероятно вкусным. И он заговорил. Он рассказал Филомене про свой сегодняшний день, про Кализе и Иодиче, но не назвал имена. И о Ричарди, своем странном начальнике, к которому относился как к сыну.

Потом он незаметно стал говорить о Луке, и только когда уже начал, осознал, что раньше никогда не рассказывал о нем. Слушая собственные слова, он испытал острую боль и понял то, что уже знал: смириться невозможно, но все равно надо жить дальше.

Филомена слушала его, и ее глаза ярко блестели в полумраке квартирки нижнего этажа. Она то улыбалась, то сочувственно вздыхала. Ему было хорошо от того, что он может говорить и быть услышанным.

Вернулся Гаэтано, и Филомена поставила на стол еду для него. Мальчик был смуглый и молчаливый, но хорошо воспитанный и умный: Майоне это понял по фразам, которые тот изредка вставлял в разговор. Гаэтано стал спрашивать его о работе в полиции, и Майоне говорил с ним о своей работе откровенно и грустно.

Он не заметил, когда в переулке наступила тишина. А когда обратил на это внимание и вынул из кармана часы, обнаружил, что уже почти одиннадцать. Он встал из-за стола, попрощался, поблагодарил хозяйку и сам не заметил, как добавил: «Увидимся завтра». Ответная улыбка Филомены сияла среди ночи как луна.

Когда он продолжал путь домой, на сердце у него были одновременно и радость, и печаль.

Ричарди боялся вернуться домой. Это тоже было новое чувство: тревога, которая заняла место жажды покоя, каждый вечер приводившая его к окну. Было уже поздно. Самоубийство Иодиче и пицца в обществе Модо помогли ему отсрочить этот момент. Но теперь он шел в сторону улицы Святой Терезы и своего дома. Шел и боялся, что окно напротив закроется перед ним, оставив его в темноте.

Он проклял расследование дела Кализе. Проклял свою работу, которая столкнула его лицом к лицу с Энрикой. Работа невольно заставила его обойтись с ней без должного уважения и этим вызвать ее гнев. Он видел этот гнев в ее внезапно сжавшихся губах и во взгляде, сверкнувшем из-за очков, словно молния. Ему никак не удавалось забыть напряженную спину Энрики, ее повернутые к нему плечи и горделивую походку, когда она шла к двери.

И вдобавок ему не давала покоя мысль, что Энрика, возможно, больна. Однако его привыкший к аналитической работе ум видел и другую возможность: речь могла идти о здоровье члена семьи или друга. Как ему хотелось успокоить ее!

Но под эхо своих шагов, на безлюдной улице, тянувшейся вдоль недостроенных домов, которые в этот час населяли только призраки мертвых, Ричарди осознал, что теперь думает об Энрике как о женщине. Раньше Энрика была для него символом другого мира, существом с другой планеты, на которую невозможно попасть. Теперь у него перед глазами возникали ее губы, глаза, кожа, плечи. И еще — руки, костюм, сумочка, башмаки. Он чувствовал на себе слабый запах лаванды, который жадно вдыхал после того, как она вышла из кабинета. Вспоминал тон ее голоса — спокойный, но решительный. Ему вдруг невыносимо захотелось встать у окна. Прыгая через две ступеньки, он взбежал по лестнице.

Энрика вышла из своей комнаты, когда все остальные закончили ужинать. Она сказала, что чувствует себя немного лучше, и, задыхаясь от волнения, следя за тем, чтобы ни одно движение, ни одно выражение лица не изменились, чтобы все было как обычно, взглянула на темное окно дома напротив. Она смотрела на него много раз, каждый раз украдкой и краем глаза. Потом зажгла лампу, села в свое кресло и начала вышивать.

Половина десятого. Без четверти десять. Десять часов. Каждый раз, когда в маленькой столовой начинали отбивать время часы, ее сердце сжималось немного сильней, а тоска сдавливала горло так, что было трудно дышать. Четверть одиннадцатого. Половина одиннадцатого. Продолжая вышивать, Энрика считала до шестидесяти, а досчитав, начинала снова. Без четверти одиннадцать. «Еще минута, и я встану». Еще одна минута. Никогда, никогда за весь этот год он не опаздывал так сильно. Черное окно напротив казалось ей похожим на бездонную пропасть.

Энрика начала складывать свою вышивку, когда дверь комнаты ее родных закрылась на ночь. Потом выключила лампу. Ее щеки были мокрыми от слез.

Думая о своем жалком одиночестве, она закрыла ставни.

И как раз в этот момент в окне напротив зажегся свет.

У Анджело Гарцо, заместителя начальника управления полиции, в ящике письменного стола всегда лежало зеркало. Он придавал должное значение своему образу. На образе Гарцо была в значительной степени основана его карьера.

Часть образа — внешний вид; его Гарцо недавно улучшил, отпустив тонкие усы, которые были его гордостью. Но он помнил, что, кроме внешности, в образ входят составные части общественного статуса. Во-первых — семья, которая должна увеличиваться; у него было двое уже больших детей и скоро должен был родиться третий. Во-вторых, красивая жена, которая постоянно бывает в свете и в безупречности поведения которой нет никаких сомнений. К тому же она была племянницей префекта Салерно, а это тоже было неплохо в смысле продвижения по службе. Его забота о выполнении своих светских обязанностей стала почти манией: на каждом светском событии, театральном представлении или концерте его можно было увидеть во втором ряду, с ослепительной улыбкой на лице, одетого всегда соответственно случаю. С начальником управления он вел себя почтительно, но на самом деле ненавидел его от всей души и втайне надеялся занять его место.