Путешествие на «Париже» - Гинтер Дана

– Доброе утро, мадам Синклер, – приветливо отозвался доктор. – Как вы себя чувствуете?

– Похоже, Амандина, после того как узнала о моем заболевании, чрезмерно обо мне тревожится. Наверное, боится, что заглянет ко мне как-нибудь поутру и нос к носу столкнется с трупом. Думаю, она зря вас позвала. У меня просто повышенная температура.

Доктор положил ей руку на лоб.

– У вас действительно жар, – открывая докторский саквояж, сказал он.

Он вложил ей в рот термометр, проверил пульс, а потом, подойдя к раковине, подготовил холодный компресс.

– Так, так, – всматриваясь в цифры на термометре, пробормотал доктор. – Тридцать восемь. Кажется, это сто один по Фаренгейту. Температура невысокая. Я бы сказал, беспокоиться особенно не о чем.

– Я уверена, что это не более чем временный жар, – улыбнулась Вера. – Из-за тумана я сегодня даже ни разу не вышла на палубу.

– Думаю, вам и не следует никуда выходить, – прикладывая компресс, сказал доктор. – Как только компресс согреется, попросите вашу служанку его сменить. И пейте как можно больше.

Вера вгляделась в красивое лицо доктора – его волевой подбородок и карие глаза напомнили ей Ласло.

– Доктор, – неожиданно спросила она, – вы когда-нибудь сталкивались со случаем, когда человек умирал – в прямом смысле слова – умирал от разбитого сердца?

Шаброн посмотрел на Веру, столкнулся с ее взглядом и понял, что она не шутит.

– Я слышал о людях, которые из-за несчастной любви больше не хотели жить, – мягко заговорил доктор. – Но я таких людей никогда не лечил. Не доводилось. Я в основном имел дело с ранеными и страдающими морской болезнью. И, честно говоря, не думаю, что в подобном состоянии человек обратится к врачу.

Он перевернул компресс прохладной стороной.

– А вас этот вопрос заинтересовал неслучайно? – помолчав, спросил он.

– Так умер мой старый друг, – с грустью ответила Вера. – Я узнала об этом только вчера.

– Я вам очень сочувствую, – сказал доктор. – Вы получили телеграмму?

– Нет, это случилось больше двадцати лет назад, – сморгнув слезы, ответила Вера. – Я на борту встретила его сына.

Последнюю фразу она произнесла совсем тихо и тут же умолкла. По ее плотно сжатым губам и задумчивому выражению лица доктор понял, что их разговор окончен.

– Вам необходимо отдохнуть, – сказал доктор Шаброн и взял в руки саквояж; дойдя до двери, обернулся. – Завтра утром я вас проведаю, – если, конечно, это не нарушит ваших планов.

Он улыбнулся, поклонился и исчез за дверью. Как только он ушел, в комнату вернулась Амандина; она принесла с собой клубок шерсти и спицы и села в маленькое кресло рядом с Верой.

– Вы были правы, – отвечая на вопросительный взгляд служанки, проговорила Вера. – У меня действительно поднялась температура.

Отвернувшись от встревоженной Амандины, Вера бросила взгляд в иллюминатор. Этот белый туман вносил в жизнь некое спокойствие, точно все звуки вокруг поглощались ватным одеялом. В руках Амандины тихонько позвякивали спицы, а когда она заканчивала провязывать ряд, они ненадолго умолкали. Вера, уставившись в пустоту и машинально перебирая жемчужное ожерелье, погрузилась в раздумья.

– А я ведь однажды была в середине облака, – неожиданно заговорила она.

Амандина приостановила вязание.

– В девятьсот третьем году, в самом начале этого столетия, которое тогда казалось таким многообещающим, мы с Чарлзом поехали в одно местечко поблизости от Фонтенбло и там летали на воздушном шаре – вместе с Франком.

– С Франком, мэм?

– Франком Ламонтом, красивым молодым человеком, с которым мы познакомились на чудном суаре у баронессы д’Оттинген. Он хвастался перед нами, иностранцами, что французы изобрели все эти замечательные развлечения: кинематограф, велосипед, гироскоп, воздушный шар… Он назвался пилотом воздушного шара – я понятия не имела, что существует такая профессия, – и пригласил нас полететь вместе с ним в облака.

– Надо же! – удивилась Амандина.

– Мы с Чарлзом приехали на поезде, а Франк встретил нас на станции в своем автомобиле – ну и страсть же была у этого парнишки ко всяким механизмам! Сначала мы устроили пикник, и когда Франк ушел в лес по нужде, Чарлз пустился меня дразнить. Он заявил, будто Франк на меня то и дело поглядывает, и ему яснее ясного, что парень, несмотря на то что годится мне в сыновья, в меня влюбился!

Лицо Веры осветила лукавая улыбка.

– Затем он повел нас к воздушному шару: шар был раскрашен фиолетовыми и желтыми полосками и походил на гигантское рождественское яйцо. Мы забрались, над нашими головами взвился огонь, резкий толчок, и мы взлетели! Это было чудесно! Сверху все стало выглядеть совсем по-другому. Поля казались лоскутными одеялами, дороги – вьющимися меж деревьев веревками, дома – обыкновенными коробочками и пакетами. Порывы ветра качали нас из стороны в сторону. А мы были в плетеной корзине. Ни тебе железа, ни какого другого металла – обычная корзина, только и всего! Мы походили на современного Моисея – нас словно вытащили из Нила и в корзине запустили в небо!

Вера, взмахнув руками, удовлетворенно вздохнула.

– И вот тогда Франк со смехом направил корзину в облако. Густое, пушистое летнее облако. А как только нас окутал туман, Франк нежно взял за руку… но не меня, а Чарлза! – Вера тихонько рассмеялась. – Да, об Эдиповом комплексе там, пожалуй, речи не было!

Озадаченная, Амандина вежливо кивнула, что случалось каждый раз, когда Вера делилась с ней своими воспоминаниями и рассуждениями и облекала их в недоступные ее пониманию рассказы.

– Славная история, – вставая с места, сказала Амандина. – Пойду закажу еды. Чего вам хочется?

– Доктор велел пить как можно больше жидкости, но вы принесите все, что вам вздумается, – ответила Вера. – Вы не против взять с собой Биби? Благодарю вас, Амандина.

Служанка ушла. Вера открыла иллюминатор и высунула руку в туман. Пожалуй, эта влажная пелена ощущается почти как то облако, подумала она.

После того дня Чарлз исчез вместе с Франком недели на две, не меньше. Что же касалось самой Веры, то ей страшно понравилось парить в вышине, окруженной облаками, и хотелось снова вернуться в небеса. Но где же найти на это время? То оперный сезон, то путешествия, то скачки, то балы (а потом и война), и Вера так никогда больше не летала. А теперь слишком поздно. Ах, была бы она дочерью Дедала, она бы прямо с корабля – взлетев с трубы – вернулась в Париж. Она не полетела бы, как Икар, к солнцу, а только вперед, вперед к месту своего назначения. Но, увы, вздохнула Вера, этот туман за окном – все, на что она теперь может рассчитывать.

Странно, что она не описала эту историю в своем дневнике, подумалось ей. Сколько всего не описано. А то, что описано…

Вера снова вспомнила о Ласло Рихтере и почувствовала укол в сердце. Она описала их роман в довольно фривольных тонах, и он был одним из ее двенадцати романов. Если бы люди, о которых она поведала в своих записях, представили свою версию тех же самых событий, это были бы совсем иные истории! Вполне вероятно, что важными в них оказались бы события, которым она не уделила никакого внимания, и в конечном счете эти истории стали бы просто неузнаваемыми. Даже Чарлз, читая ее рассказы об их совместных приключениях, часто восклицал, что все случилось совсем по-другому.

Бедный Ласло. Он не мог смириться с тем, что потерял ее, и покончил с собой. А она уделила ему в дневнике всего пару страниц. На мгновение она задумалась: интересно, что случилось с остальными двенадцатью?

О последствиях эпизодов, описанных в ее дневниках, вероятно, можно написать тома. Последствия… Как там у Киплинга? Несколько лет назад Чарлз, интерпретируя все, что она ни делала, любил цитировать буддийского монаха из его «Кима». Ах, да, вспомнила: «Ты запускаешь свой поступок в мир, точно бросаешь в воду камень, и каковы будут последствия твоего поступка, предсказать невозможно».

Чарлз при этом обычно принимал заумный вид, произносил эту фразу с акцентом и изображал из себя ученого (в его представлении ученый должен держать вверх указательный палец). И всегда ее смешил. Но теперь получается, он прав. Оказывается, любой наш поступок – добрый, жестокий, даже безразличный – действительно имеет волнообразный эффект.