Тристания - Куртто Марианна

Когда я шел домой, в моих ушах все еще раздавалось дыхание женщины, а на коже ощущалось его вязкое тепло.

Мы в кабинете у Оливера.

Мама сидит рядом со мной и перебирает деревянные бусины на своем браслете. Браслет ей подарил Оливер, который сидит на своем рабочем месте напротив нас и смотрит в бумаги на столе, но не читает. Его глаза не двигаются.

Раздается три ровных удара в дверь, мы с мамой оборачиваемся, а Оливер произносит официальным голосом (совсем не тем, которым он говорил в тот день у бассейна):

— Войдите.

Ручка совершает медленный поворот. Дверь приоткрывается, на пороге возникает опрятно одетый мужчина. Он входит в кабинет с опаской, точно ребенок в комнату, порог которой ему запрещено пересекать.

Отец поседел и стал мягче. Я помнил его совсем другим, с острыми краями и угольно-черными волосами.

Он останавливается на середине кабинета, наклоняется и распахивает руки. Я не сразу понимаю, что он распахивает их навстречу мне.

— Джон, — говорит он, когда я делаю шаг к нему. — Ты вырос.

— А ты съежился, — отвечаю я, и он смеется.

Отец подхватывает меня на руки и невысоко поднимает. Затем ерошит мне волосы и легонько тянет за них. Мне приятно.

Отец пытается заново понять, кто я такой.

Разворачиваюсь и вижу маму, которая смотрит на отца так, словно перед ней гора. Но когда мама приближается, гора скукоживается, ее склоны сжимаются, а пещеры наполняются каменными обломками.

Остается только человек, только отец, ничего более.

— Лиз.

— Привет.

— Привет.

— Я выросла?

— Не знаю, что сказать.

— И я не знаю.

— Ты не выросла. Но похорошела точно.

— Спасибо.

— Я был в Англии.

— Знаю.

— Я сбился с пути.

— Ну и ну.

— Но сейчас я здесь.

— Похоже на то.

— Я приехал, как только смог, ты веришь мне?

— Верю, конечно. Ведь на корабле сюда плыть несколько лет.

— Мне жаль. Я совершил ошибку, но хотел бы исправить ее.

— Как ты себе это представляешь? Исправлять больше нечего. У нас нет дома.

— У нас есть мы. И, возможно, дом нам еще удастся вернуть.

— Этого никто не знает. Да и не знаю, хочу ли я вернуть его.

— Я хочу.

Мама бросает взгляд на Оливера и отвечает:

— Жизнь не всегда поступает с нами так просто.

— Жизнь поступает с нами именно так, как мы позволяем ей поступать, — говорит отец, а затем никто долго не произносит ни слова.

— Возможно, будет лучше, если мы с Джоном выйдем на улицу, — наконец предлагает Оливер.

— Да, спасибо, — кивает отец.

Оливер встает и протягивает мне руку. Я берусь за нее и пугаюсь, потому что таких холодных ладоней у живых людей просто не бывает.

Об этом никто не должен узнать.

Никто и не узнал.

И все же мне казалось, что Лиз что-то почувствовала: она читала меня, как ветер, и внезапно я стал дуть не с той стороны. Кожа Лиз отталкивала меня, словно масло воду, жена стала молчаливее, тогда как я начал говорить больше, чтобы звуки заглушили обман.

Но слов оказалось недостаточно.

Молчания оказалось недостаточно.

Побега за море оказалось недостаточно: видимо, любовь и впрямь выдерживает все и преодолевает любые препятствия — и горы, и моря, и других людей, если только веришь в нее. А если не верить в любовь, во что еще стоит верить?

Лиз изучает меня, ищет, что во мне нового. Как двигаются морщинки в уголках глаз, когда я улыбаюсь сыну, который выходит из кабинета за руку с чиновником.

Я решил рассказать Лиз правду.

Другого способа нет. Другого пути вперед нет.

«Жизнь поступает с нами так, как мы позволяем ей поступать», — сказала мне однажды Ивонн: мы поссорились, и она буровила меня красными глазами. Она не нашла во мне того, что искала.

Когда мы остаемся с Лиз наедине, эхо этой фразы раздается в воздухе между нами. Лиз смотрит на меня, ее взгляд требует объяснений.

— Лиз, мне нужно кое о чем тебе рассказать.

— Я тебя слушаю, — отвечает она ледяным тоном.

— Перед моим отъездом кое-что произошло.

— Кое-что? — спрашивает она. Ее глаза выпучиваются, хотя веки остаются на местах.

— Да. У меня была другая.

— Другая. — Она уже не спрашивает, она утверждает.

— Я был с другой женщиной. Мне не хотелось так поступать, но все же это случилось. Потому и уехал. Я не мог вернуться к прежней жизни и делать вид, будто ничего не изменилось. Мне было не выдержать…

— Да знала я, — перебивает Лиз.

— Знала?

Нет, не может быть. Разве можно удержать такое знание в себе?

— Да. Но почему ты выбрал эту девчонку?

— Какую девчонку? — спрашиваю я, а сам думаю: «Ивонн? Нет, до этой темы мы еще не добрались…»

— Не нужно притворяться, — хмурится Лиз, — потому что я все знаю. Марта… — Она произносит это имя так, словно сплевывает что-то мерзкое.

Я смущенно хмыкаю.

— Ни разу в жизни не прикасался к Марте, — отвечаю я, и лицо Лиз наполняется безграничной ненавистью.

— Не лги, — цедит она сквозь зубы.

— Я не лгу. Это была не Марта.

— А?.. — Лиз вопросительно умолкает.

— А Элиде. Прости.

И тут у Лиз подгибаются колени.

Она падает на пол.

— Но я столкнула ее…

— Кого?

— Я столкнула ее… И он умер.

— О чем ты?

— Но он был от другого. Он был не твой. — Кто?

— Он! Ребенок.

— Лиз! Что ты натворила?

— Сейчас расскажу тебе секрет, — сказала женщина мужчине.

— У тебя есть секреты? — удивился мужчина.

— Всего один. Слушай: даже если Тристан взорвется…

— Такого не случится.

— Это же секретная история. А значит, в ней может случиться что угодно.

— А в жизни нет.

— Откуда ты знаешь?

— Глупая женщина. Я видел мир!

— И что, это сделало тебя мудрецом?

— Ну, пусть не мудрецом, но все-таки я помудрее тебя буду, — улыбнулся мужчина.

— Какой ты самодовольный. Мне достался самодовольный мужчина!

— И ты восхищаешься им.

— И я его терпеть не могу! — Женщина толкает мужчину в бок.

— Пошли танцевать, — говорит мужчина и смеется.

Берет женщину за руку и танцует с ней по кругу, еще по кругу и в сторону. Белые носочки на ногах женщины сверкают.

Но почему женщина так беспокоится из-за этого?

У нее красивые загорелые лодыжки, да и в объятиях мужчины она не замерзнет.

Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья

Счастье Марты желтое, а у печали нет цвета.

Ранним утром Марта стоит на смотровой площадке. Горизонт подернут рассветной дымкой, влажный воздух проникает сквозь одежду и добирается до кожи. Он проходит через мембраны и сухожилия туда, где человек становится не плотнее, чем птичья слеза, и снова превращается в пустоту.

Марта ждет.

Наконец дымка рассеивается, море проступает сквозь нее. Каждый день оно разное — то синее, то зеленое, то белое от пенных бурунов. Солнце встает и приносит новые цвета, высвечивает рыболовные суда, которые покачиваются в бухте, подергиваясь на канатах.

«Тристания» и «Виолетта». Сегодня они останутся у берега.

Сегодня муж не будет рыбачить, Марта не будет преподавать, а дочь будет тихо спать в своей кроватке. Потом она проснется и наполнит дом своими шажками и бесконечными вопросами.

А у ослика есть сердце?

А у облаков есть руки?

Марта вспоминает еще один дочкин вопрос, который прозвучал, словно из пустоты:

А у меня есть сестренка, которую я не вижу?

Небо проясняется, теперь уже совсем рассвело.