M/F - Энтони Берджесс

Таков был ход моих мыслей, когда я чуть ли не бегом несся на улицу Индовинелла на своих — на его — тонких, нетерпеливых ногах. Мне хотелось скорее оказаться в сарае с работами Сиба Легеру, хотя это еще означало и необходимость разбираться с трупом, уже тронутым карибской жарой. Сегодня вечером я от него избавлюсь: соберусь с духом и расправлюсь со всем этим делом за полчаса. Само по себе погребение, думается, не составит труда. Почва песчаная, рыхлая — никакой слежавшейся глины, надрывающей спину и легкие. Нужна лопата, наверняка она где-то там есть. Может быть, даже в сарае Сиба Легеру. Хотя это было бы как-то совсем неуместно. Лопаты, они для Вордсворта, не для этого неземного сияния.

Я вытер рукой мокрый лоб, позвонил в дверь. Подошла Катерина, осторожно выглянула в щелку, потом впустила меня, не сказав ни слова. Выглядела она очень даже неплохо, если, на хрен, учесть обстоятельства. Чистое синее платье, волосы стянуты в хвост на затылке. Мы прошли в гостиную. По пути я заметил, что стол на кухне не убран: вокруг холодного мяса плясали мухи. Мисс Эммет не видно.

— Не вставала еще, — сказала Катерина. — Я ей неслабую дозу дала.

— Чего именно?

— То есть еще одну дозу. Утром, перед тем как уйти. У нас только аспирин. Она его поглощает в любых количествах. Грызла, как сахар. Не смертельная доза, нет. Просто большая.

— Значит, ты все же сходила?

— Только на почту, там телефон. Я по телефону звонила. Не могла я пойти и сказать им в лицо, вот не могла, хоть убей. Я и так-то упарилась, пока нашла, кто меня выслушает. Но оно уже было у них, у кого-то там на столе, во входящих. Точно такое же, как ты мне дал. Помнишь?

— Э…

— Они вроде как приняли мое объяснение, ну, про отъезд, про меня, про Новую Зеландию, но сами они ничего делать не будут по этому поводу.

— Господи Боже. Duw. Тебя не спросили, кто ты такая?

— Спросили. Имя, адрес и все дела. Я сказала, что я секретарша доктора Фонанты.

— Кто-кого? Чья секрета…

— Доктора Фонанты. Ну, у кого я лечилась. А теперь он поэт. Вон его книжка.

Она кивнула на тонкую белую брошюрку на раздвижном стеллаже у окна. Вот еще материал к размышлению… Впрочем, это пока подождет. Однако я все-таки подошел к стеллажу и взял книжку.

— Мы ни в чем не виноваты, — сказала Катерина. — Запомни. Мы не сделали ничего плохого. И мисс Эммет они ничего не сделают, правда?

Название: «Структуры». Имя: Мрак Смайт. Я сказал, перелистывая страницы:

— Вот именно, не виноваты. Кого в наше время волнует, виновен ты или нет? Побеждает тот, кто ловчее соврет.

Фонанта. Shmegegge, chaver. Гастон де Фуа, герцог Немурский. Все сложится один к одному, когда придет время. Там был сонет:

Два самолета небо разметили нотным станом,Истощенное солнце лежит между ними семибревисом,Псина пахнет коровьей лепешкой. Деревья безлистны,Листья валяются тушками жареной рыбы. УсталаОсень с лета сдирать корсет. Яблоки палыеТихо гниют, уверяя мой нос, что они не прокиснутИ что скоро вокруг их боков заструитсяДух ароматный печеной свинины…

— О Боже, — сказал я. — Это ужасно. Возьму, почитаю потом. Я сказал, что пойду купить книжку. Надо уже возвращаться к ней.

— Да, к ней. Что, плохо дело?

— Она озадачена. Но это может быть чисто эпистемологическая загадка.

— Я же необразованная, ты забыл?

Вопрос ее собственного восприятия. Может быть, это не я подаю неправильные сигналы. Может быть, это ее аппарат восприятия искажает правильные. Надеюсь, что она именно так и думает.

— Я вот тоже подумала. А возможно такое, что у нас есть… был брат? Твой близнец? Возможно такое? А то все так таинственно, столько загадок, секретов…

— Никак не возможно. Сама должна понимать, что никак. Как, Бога ради, такое могло быть возможным…

В дверь позвонили. В лучших традициях сенсационных романов мы с Катериной уставились друг на друга широко распахнутыми глазами. Сюжетные клише затерты до дыр. Я произнес одними губами: «Кто там?» Катерина жестом ответила: «Есть лишь один способ узнать». Я беззвучно проговорил, яростно тряся головой: «Нас нет дома». Она показала глазами, чтобы я обернулся и глянул в окно у меня за спиной. Кто-то заглядывал в комнату с улицы сквозь кружевные занавески. Я сразу понял, кто это. И ощутил что-то похожее на извращенное восхищение перед лицом сокрушительного Провидения. Я сказал:

— Я пойду.

— Это?..

— Да, это она. Наверное, прием отменили.

Адерин, Царица Птиц, вошла в дом, когда я уже подходил к двери. Я заговорил первым:

— Быстро ж он, на хрен, управился, мам. Значит, все хорошо? Ничего страшного?

Покрасневший глаз превратился в опасное оружие. Она увидела мушиный банкет на кухне, потом — Катерину в дверях гостиной.

— Chwaer, — с горечью проговорила она. — Где мой сын? Что ты с ним сделал?

— Ты что, мать, рехнулась?! — закричал я. — Вот он я, на хрен, твой сын. У тебя, что ли, с обоими глазами хреново?

Я рассудил, что в такой ситуации Ллев вряд ли стал бы воздерживаться от крепких словечек. А ситуация была опасной. Я сейчас оказался в том же положении, в каком сам Ллев — вчера в спальне.

Его мать, как мне показалось, втолкнула Катерину в гостиную. Я продолжал:

— Я же тебе говорил, что хочу купить книжку. Вот она, книжка, видишь? Не было в магазине, зато вот она там была, сказала, что может дать почитать…

Она резко обернулась ко мне:

— Я шла за тобой. Шла за тобой до этой самой улицы. Человек в баре напротив узнал тебя по фотографии.

Я заметил, что она держит в руке открытый паспорт, прижимая страницу большим пальцем. Голова у меня работала четко, я сразу же сообразил, что надо попробовать все там прочесть, но она быстро захлопнула паспорт и убрала его в сумку, издав странный звук, похожий на всхлип.

Я сказал:

— Ну да, моя фотка. Моя, на хрен, фотка. Моя. Так чего ты заладила, будто я — это не я?

— Где он? Что ты с ним…

— Кстати, паспорт мне нужен, мам. Я уезжаю, валю отсюда. Я уже большой мальчик.

— Ты с сестрой и куском протухшего мяса в дорогу? Хватит фокусов, кем бы ты ни был. Если Ллев тоже в этом участвует, я его убью. Но сначала убью тебя, кем бы ты ни был.

На какой-то безумный манер мне даже нравилось происходящее. Несмотря на опасности, подстерегающие невинность в нашем жестоком и грязном мире, есть в этом некое утешение — знать о чьей-то невинности. Утешение от мысли, что, может быть, все-таки существует какой-то Бог, дающий защиту невинным (отличный от зловредного Провидения, играющего в эту пагубную игру), а иначе какой смысл быть невинным? Неоспоримое доказательство существования доброго Бога, каким бы шатким ни оказалось оно впоследствии, по-настоящему радует. Всеблагой, всеобъемлющий, чистый в помыслах и намерениях, не впадающий в крайности мавританских метаний…

— Сядь, мам, — сказал я, садясь. — Вижу, что надо сказать тебе правду. Если я раньше врал, это, на хрен, все ты виновата. Я потому что тебя боялся.

Катерина села, но Царица Птиц осталась стоять. Только теперь я заметил, что она чем-то похожа на аиста. Держит сумочку двумя пальцами, грудина без киля вздымается, больной глаз закрывает мигательная перепонка.

Я сказал:

— Птицы, птицы. Осточертели уже эти птицы. В общем, мам, мы уезжаем, ну, типа, с ней вместе. Новая жизнь подальше от птиц. Найду работу, вот для нее буду работать. Выходит, мам, ты всегда мне мешала. Мужчина не может всю жизнь прожить, на хрен, как птичий прислужник.

Адерин, Царица Птиц, все-таки села в кресло, пристроив свой жесткий пигостиль на самый краешек сиденья. Еле слышно проговорила:

— Неправда. Ты знаешь, я всегда хотела…

— Чтобы у тебя был послушный сынуля, которым можно командовать почем зря. Еще один бесплатный слуга. Чтобы твой сладенький мальчик-зайчик прекратил бегать по шлюхам и подавал тебе завтрак в постель.

Мое выступление произвело впечатление на Катерину, но и напугало тоже: Ллев вновь ожил. Этот сладенький мальчик-зайчик наверняка должен был убедить мать, чье лицо от волнения покрылось испариной, тонкой пленкой блестящего жира, секрециями птичьей копчиковой железы.

Я продолжал наседать:

— Эгоистка ты, мам. Живешь только своим искусством. А твой сын хочет жить, типа, собственной жизнью, своей.

В ответ Адерин издала слабый стон, зародившийся где-то в нижней гортани и перешедший в сухой, без слез, плач. Мы с Катериной переглянулись, и я, как говорится, по молодости и по глупости, изобразил что-то вроде пародии на плотоядный амурный взгляд неаполитанского тенора. Она вздрогнула в тихом ужасе. Быть может, в конечном итоге она была не такой уж и плохой девчонкой, хотя и страшной как смертный грех. Может быть, она знала страдания, хотя теперь излечилась.