M/F - Энтони Берджесс

Потом я ушел. В доме не было ничего, что пригодилось бы для маскировки, так что я пробирался темными закоулками, изображая хромого юношу в темных очках (из нагрудного кармана Лльва) и с жутчайшим флюсом (прикрытым носовым платком, прижатым к лицу). Полиции вроде бы не было. Очень мало поздних прохожих. Женщина выглянула из каких-то дверей и сказала мне:

— Fac fijki fijki?

Я не обратил на нее внимания и пошел прямо к отелю «Батавия», где еще горел свет. На площадке у входа стояло две-три машины, еще несколько — у тротуара на улице. Кинотеатр закрыт, там темно. Кино давно кончилось. Значит, я припозднился, изрядно так припозднился. Впрочем, если вдруг спросят, всегда можно сказать, что я в кафе заходил — выпить кофе. Я достал ключи Лльва с непристойным брелком, а потом понял, что совершенно не помню, какая у него машина. Вот же гадство. Мне очень живо представился голос Лльва: «Сирано» с откидным верхом, на хрен. Теперь я вот просто шофер при мамаше. И вот он: кремовый, с помятыми крыльями, длинноносый SKX-224. Я сел в машину, избавился от зубной боли и темных очков. Завел мотор, положил правую руку на рычаг переключения передач, чтобы рука привыкла к ощущениям. Потом осторожно поехал. Мне надо было о многом подумать. Но, хоть убейте меня, я не видел другого решения этой проблемы, кроме того, что уже нашлось.

Я вовсе не удивился, обнаружив, что Ллев убился. Другие, выпав спиной из окна третьего этажа, может быть, и захромали бы себе восвояси, отделавшись лишь синяками, или же в худшем случае долежали бы до приезда «скорой» с каким-нибудь переломом или ушибленной головой. Но Ллев очень качественно проломил себе череп о край разрушенной купальни для птиц — вот где ирония! — а на закуску еще и перерезал плечевую артерию об осколки какой-то бутылки, кажется, из-под вина. Это был не несчастный случай, но и не убийство, если не считать убийцей творца всего сущего. Он совершил ошибку, он повторился и в конце концов выбрал возможность и время, чтобы эту ошибку исправить. На самом деле сам факт ошибки был им замечен только благодаря совершенно случайной встрече — моей встрече с моим искривленным подобием. Но чего не смог сделать пристыженный мастер, так это стереть разнообразные отпечатки уничтоженной личности; это он предоставил другим, другому, мне. Было собственно тело, были образы, сохранившиеся на сетчатках глаз тех, кто встречал его на протяжении жизненного пути. Была мать.

Мой страх, что полиция приедет к «А ну-ка, парни!», что кто-нибудь из соседей, возможно, уже сообщил стражам порядка о шуме в доме напротив, что полиция наверняка заинтересуется присутствием подрывных элементов в этой части города, — все это удержало меня от необдуманных действий, производимых столь часто в историях с убийством более сенсационного свойства. Мне хватило ума понять, что хоронить тело — дело отнюдь не простое и очень небыстрое. Даже оттащить тело поглубже в кусты в темном саду и забросать его, как на символических древнегреческих похоронах, землей, листьями и ветками — это могло быть чревато, если бы я ввалился в дом потный, весь перепачканный землей. Так, так, так… Значит, садовничаем на ночь глядя? Я тоже люблю покопаться в саду. Давай-ка посмотрим, как ты там поработал. А рассказать полиции невинную правду… Нет, правда здесь не годится. Я уже пробовал говорить правду каститской полиции, и меня бросили в камеру, выдав меню преступлений, караемых смертной казнью.

Но пока что на улице Индовинелла никакой полиции не наблюдалось. Может быть, они появятся позже, а к тому времени эти два пидермота, застрявших на берегу, уже, наверное, будут храпеть друг у друга в объятиях. И у полиции уж точно нет никаких оснований искать тело Лльва. Тело Лльва в «сирано» матери Лльва осторожно ехало к спящему цирку.

Я затащил труп в сарай, осквернив работы Сиба Легеру. Все свечи догорели, кроме одной, которая погасла от сквозняка, не пройдя даже до половины жизни. Зажженная заново, она создала драматический фон для уложения Лльва за холстами и ящиками из-под чая, наполнив пространство густыми брэмстокеровскими тенями. Здесь, среди забытых шедевров, он дождется удобного случая, когда от него можно будет избавиться навсегда. А пока что я должен стать им. Ну да, на хрен, им самым. Я проработал сценарий в общих чертах, но было множество мелочей — несущественных для Господа Бога, но важных в быту, — о которых я мог лишь догадываться, пробираясь на ощупь.

Я не торопился, старался ехать как можно дольше. В этом мне поспособствовал КПП, установленный сразу на въезде на заросший травой пустырь, где стоял цирковой шатер. Как будто дорога к цирку была выходом из Каститы — и в каком-то смысле оно так и было. Незадачливые убийцы, разоблачители чуда, временно подвизавшиеся в качестве клоунских подсадок или рабочих манежа, прячутся в соломе отбывающих слонов. Неудивительно, что в таком государстве напрягаются даже на самых мизерных циркачей — на Лльва например. Ллев совершил попытку изнасилования и раскроил себе череп. Он не причинил никакого вреда государству, но это был повод для предъявления претензий по поводу вредных влияний и нарушения общественного порядка. Цирк — источник опасности. Цирк — это как международный большевизм, или евреи, или Ватикан. А этот цирк, видимо, очень влиятельный, раз вообще сюда въехал. А ведь это такие расходы на транспортировку! Слоны трубят в трюмах, клетки с тиграми скользят по штормовым палубам, копыта испуганно стучат в ночной буре, птицы кричат под вой ветра. Ради чего? В чем корысть?

— Документы? Паспорт? — спросил молодой констебль. В его темных очках отражался удвоенный красный отблеск вертящегося стоп-сигнала, установленного посреди дороги. Его напарник, сдвинув темные очки на лоб, как бабулька, страдающая старческой дальнозоркостью, рассматривал комиксы в вечерней газете.

— Если тебе надо личность, блин, установить, — выдал я на пробу, — так спроси, на хрен, в цирке. Там каждый скажет, кто я.

— А, ты из цирка. Бесплатный билетик не дашь?

— Да какой, на хрен, билетик. Так приходи, в любое время. Скажешь, что от меня, мистера Ллевелина. Вообще без проблем. Поймали, кстати, своих убийц?

— Скоро поймаем.

Они махнули мне, мол, проезжай, и теперь я столкнулся нос к носу со старым избитым парадоксом: ты можешь мешкать, ходить кругами, но дорога, как ее ни продлевай, все равно по самой своей сути стремится к намеченной цели, и вот она, цель, — служебная автостоянка. Я осторожно припарковался. Выбрался из машины и пошел к трейлерам на ватных ногах. Ноги — словно желе. Торт-желе. Тупая корова, моя сестрица, она вообще ни во что не врубилась. Даже, кажется, не поняла, что в сарае за домом спрятано мертвое тело. Я боялся, что ночью до нее все дойдет и она запаникует, поднимет крик, так что люди сбегутся. Но может, мисс Эммет, временно вышедшая из строя, к утру оклемается и со всей ответственностью успокоит свою подопечную. У меня, на хрен, своих проблем выше крыши. В одном из трейлеров пели песни, звенели стаканами. Наверняка это не клоуны. Они, говорят, люди угрюмые и воздержанные. Но в трейлере Царицы Птиц было темно и тихо. Интересно, кстати, где спят ее птицы? Может быть, где-то в зверинце, в теплокровном пространстве атавистических снов, изобилующих дичью.

Дверца трейлера не заперта. Когда я вошел, то ощутил себя зародышем, заключенным внутри громкого стука наружного сердца. Нашарил рукой выключатель; тусклая лампочка осветила бардак в комнате или кабине Лльва, который теперь представлялся уже не мерзким, а даже трогательным. Эта дешевая безвкусная музыка и ее жалкие изготовители, для которых учение, мастерство и вообще вся история — это лишь мертвая сцена, а поразить публику они старались длинными волосами, бунтарскими усами, тугими штанами с выпирающими гениталиями. У меня в кармане лежала одна из записных книжек Сиба Легеру, абсолютно не в духе Лльва, но мне нужно было держаться хоть за малую толику здравого смысла. Ночью буду читать; спать нельзя, надо быть начеку; я не могу рисковать пробудиться ото сна Майлсом Фабером, быть может, под пристальным взглядом Царицы Птиц, высматривающей обман, как олуша высматривает в воде рыбу. Мне надо учесть все возможные опасности.

На кровати Лльва лежала пижама, красновато-коричневая, свежевыстиранная. Очень удачно: я не смог бы надеть ничего замаранного — даже микроскопически — его телом. Я разделся, сложил одежду, которая была его одеждой, и приготовился лечь в постель. Пока переворачивал простыню, высматривая, нет ли там хоть малейшего признака его ночных невоздержанностей, услышал голос его матери, окликнувшей его по имени. Нас разделяло две двери, но резкий тон все равно ощущался. Итак, начинаем спектакль. Не без волнения, которое было отчасти приятным.

— Чего, мам?

Я прошел мимо кухни и ванной к ее двери, тихонько открыл. Она лежала в постели, зевая. Свет из комнаты Лльва доходил и сюда: я разглядел очертания длинной фигуры под одеялом, дверцы стенных шкафов, пару высоких зеркал. Ее длинные черные волосы оказались париком: я видел седые короткие локоны на подушке, суровое лицо в глубокой тени. Она заговорила достаточно ласково. Акцент, как и у Лльва, был валлийским, с легким американским оттенком. Но какой низкий, фактурный голос.