Закон Моисея - Эми Хармон

счастливо. Ничего подобного. Я зажмурился и закрыл лицо руками, блокируя Тага и его улыбчивую мертвую сестру. А затем развел море.

Я сосредоточился на Молли Таггерт и ее светлых волосах, развевающихся точно так же, как у Джорджии. Это мгновенно сбило меня с толку, и я ощутил знакомое скользкое ощущение в животе, появлявшееся всякий раз, когда я позволял себе о ней думать. Зато воспоминания о Джорджии напомнили мне о тоннеле, где я лишил ее девственности и навеки потерял часть себя.

Мне сразу же захотелось взяться за кисть, и, громко выругавшись, я приказал Тагу кинуть мне альбом и карандаш. Не совсем то, что нужно, но сойдет. Мои ладони заледенели, шея загорелась. Море в моей голове разделилось пополам и вытянулось в две огромные стены, не оставляя ни единой капельки на светлом и плоском участке земли.

Портрет Молли на тоннеле пришлось закрасить. Департамент шерифа выдал мне галлон серой краски, чтобы скрыть печальную правду: порой дети пропадают, и мир отнюдь не безопасен. Как вдруг на моих глазах краска начала отшелушиваться, словно ее сдирали невидимые руки, и мне вновь предстала Молли: вихрящиеся линии, блестящие глаза и улыбка, которая, как я теперь видел, была точной такой же, как у Тага. Люди никогда не замечают очевидного, пока их не ткнут в него носом.

А затем мой разум затопили образы – те же, что всегда показывала Молли.

– Она постоянно показывает мне этот чертов тест по математике! – Мои руки лихорадочно пришли в действие, и я нарисовал тест с курсивным именем Молли.

Внезапно он улетучился, словно Молли вырвала его из моих рук. Я недостаточно хорошо изобразил красную «А», обведенную кружком. Похоже, Таг не единственный член семьи, у кого проблемы с самоконтролем. «А» в кружке превратилась в звезду – простую золотую звезду, которая растворилась в ночном небе с летящими и взрывающимися звездами, словно она смотрела световое представление. Оно выглядело так красочно и роскошно, что я отшвырнул карандаш и попросил Тага принести что-нибудь другое.

Затем Молли показала мне поля – как те, что вокруг эстакады, – и я едва сдержал поток ругани. Собравшись, я нарисовал золотые колоски пшеницы, в которые переходили волосы Молли, пока они не превратились в сорняки, растущие вдоль бетонного тоннеля.

– Хватит! Моисей! – Таг потряс меня за плечи и влепил мне пощечину. – Какого черта, чувак! Ты рисуешь на стенах! – А затем тихо добавил: – А хотя… Плевать, рисуй дальше.

Но связь уже прервалась, оставив после себя только головокружение. Я рассерженно отошел от буйного звездного неба – размытого, заштрихованного и законченного лишь наполовину. Если бы только у меня была краска…

Мое дыхание участилось, как и у Тага, будто он тоже побывал по ту сторону и гнался за сестрой по пшеничным полям, которые никуда не вели и не таили в себе никакого смысла.

Он посмотрел на рисунки, разбросанные по всей комнате, и начал собирать их по одному.

– Тест по математике? С оценкой в верхнем углу?

– С красной «А». – Я не смог передать цвет карандашом.

– А это эстакада в Нифае?

Я кивнул.

– Нифай всего в часе езды от Санпита. Ты знал об этом?

Снова кивнул. Еще Нифай был в пятнадцати минутах к северу от Левана. И все дети из Левана ехали на автобусе в школу Нифая. Это практически один город. Но я туда больше ни ногой. Пускай Таг меня молит, пускай его зеленые глаза хоть взорвутся от злости – я все равно туда не вернусь.

– А что это за поля?

– Они растут вокруг эстакады. Там стоянка для грузовиков, несколько заправок, дешевый мотель и бургерная чуть дальше от съезда, но на этом все. Это просто поля и автострада, не более.

– А это? – Таг показал на стену, где мой карандаш, как бы это ни было досадно, не смог передать яркие взрывы света и красок.

Я пожал плечами.

– Фейерверк?

– Праздник Дня независимости, – прошептал Таг.

Я снова пожал плечами.

– Я не знаю, Таг. Я ничего не знаю, кроме того, что она мне показала.

– Почему она просто не скажет, где ее найти?

– Потому что это так не работает.

– Почему?! – он снова начал распаляться.

– Ты еще спроси, почему я не могу жить в океане! Или почему я не могу поднять пятьсот килограмм, или… почему я не могу летать, черт побери! Я просто не могу. И как бы я ни сосредотачивался, сколько бы внимания ни уделял деталям, это все равно не поможет. Так устроена жизнь!

Я поднял альбом и понял, что вырвал все до последней страницы, включая рисунки, которые не имели никакого отношения к Молли Таггерт. Они были разбросаны по всей комнате. Чистых листов не осталось. Я начал собирать их и удрученно размышлял о том, что мне снова придется закрашивать стены. Таг семенил за мной, по-прежнему держа в руках собранные рисунки.

– Она наверняка там, – тихо произнес он, и я перестал собирать и оглянулся на него. Его глаза заблестели, плечи ссутулились.

– Может быть, – я беспомощно пожал плечами. Мне не хотелось иметь к этому никакого отношения. – Но ты понимаешь, что будет, если полиция ее найдет? Особенно, если я покажу им направление? Меня кинут за решетку. Ты понимаешь? Они подумают, что я сделал это с ней.

Я не сказал «убил». Было бы слишком жестоко говорить ему это в лицо, хотя мы оба понимали, что имелось в виду.

Внезапно дверь в мою палату распахнулась, и внутрь вбежал Чез. Его добродушное лицо исказилось от тревоги, фирменная белоснежная улыбка исчезла без следа. Но тревога быстро сменилась облегчением, когда он понял, что мы обошлись без кровопролитий и не валялись искалеченные на полу.

– Мистер Таггерт, вы не должны здесь находиться! – фыркнул он. Затем увидел мой рисунок на стене и выругался. – Что, опять?! Чувак, ты же так хорошо справлялся!

Я пожал плечами.

– У меня закончилась бумага.

Чез начал выводить Тага, и тот не сопротивлялся, но возле двери вдруг остановился.

– Спасибо, Моисей.

Чез удивленно посмотрел на нас, но все равно потянул Тага на выход.

– Вину за разрисованные стены я возьму на себя. Уверен, мне все поверят.

Таг подмигнул, и мы с Чезом рассмеялись.

Глава 13. Моисей

Таг не единственный, кто завел привычку тайком проникать ко мне в палату для приватных сеансов. Люди начали поговаривать о моих способностях. О моих видениях. О моих картинах.

Кэрол – пятидесятилетняя женщина-психиатр, которая была замужем за своей профессией и никогда ничему не удивлялась, – потеряла брата, когда ей было двенадцать. Он