Быт и нравы русского народа - Николай Костомаров

Братчины носили название ссыпных братчин, или ссыпчин, и участники в братчине назывались ссыпцами, вероятно оттого, что в старину каждый жертвовал зерно на варение пива и браги. Так как ссыпцов могло быть много, то для распоряжения и соблюдения порядка выбирался староста. На братчинах происходили разные происшествия и споры, а потому братчинам издавна давали право самосуда. Так, в Псковской судной грамоте говорилось: «И братчины судить, как судили». Это право предоставлялось братчинам и до конца XVII века. Однако в последнее время уголовные дела не подлежали их домашнему разбирательству. Братчины собирались по большей части в праздники и потому назывались именами праздников, как то: братчина Николыцина, братчина Покровщина, братчина Рождественская; на Пасху было в обыкновении по селам учреждать большую братчину в понедельник. В этих сельских братчинах участвовали не только крестьяне, но и владельцы. Братчины еще чаще, чем частные пиры, сопровождались бесчинствами, и на них нередко происходили драки и убийства, а потому благочестивые люди не советовали участвовать в этих складчинах.

Попойка. «Описание путешествия в Московию». Адам Олеарий. XVII в.

Русский народ издавна славился любовью к попойкам. Еще Владимир сказал многознаменательное выражение: «Руси веселие пити: не можем без того быти!» Русские придавали пьянству какое-то героическое значение. В старинных песнях доблесть богатыря измерялась способностью перепить других и выпить невероятное количество вина. Радость, любовь, благосклонность находили себе выражение в вине. Если высший хотел показать свою благосклонность к низшему, он поил его, и тот не смел отказываться: были случаи, что знатный человек ради забавы поил простого, и тот, не смея отказываться, пил до того, что падал без чувств и даже умирал. Знатные бояре не считали предосудительным напиваться до потери сознания и с опасностью потерять жизнь. Царские послы, ездившие за границу, изумляли иностранцев своей неумеренностью. Один русский посол в Швеции в 1608 году в глазах чужестранцев обессмертил себя тем, что напился крепкого вина и умер от этого. Как вообще русский народ был жаден к вину, может служить доказательством следующее историческое событие: во время бунта в Москве, когда были убиты Плещеев, Чистов и Траханиотов, сделался пожар. Очень скоро дошел он до главного кабака… народ бросился туда толпой; все спешили черпать вино шапками, сапогами, всем хотелось напиться дарового вина; забыли и мятеж; забыли и тушить пожар; народ валялся пьяный мертвецки, и таким образом мятеж прекратился и большая часть столицы превратилась в пепел. До того времени, как Борис введением кабаков сделал пьянство статьей государственного дохода, охота пить в русском народе не дошла еще до такого поразительного объема, как впоследствии. Простой народ пил редко: ему дозволяли сварить пива, браги и меда и погулять только в праздники; но когда вино начало продаваться от казны, когда к слову кабак приложился эпитет царев, пьянство стало всеобщим качеством. Размножились жалкие пьяницы, которые пропивались до ниточки. Очевидец рассказывает, как вошел в кабак пьяница и пропил кафтан, вышел в рубашке и, встретив приятеля, воротился снова, пропил белье и вышел из царева кабака совершенно голый, но веселый, некручинный, распевая песни и отпуская крепкое словцо немцам, которые вздумали было сделать ему замечание. Эти случаи были часты в Москве; и в городах, и в деревнях – везде можно было видеть людей, лежащих без чувств в грязи или на снегу. Воры и мошенники обирали их, и часто после того зимой они замерзали. В Москве на Масленице и на святках в земский приказ каждое утро привозили десятками замерзших пьяниц.

Распространению пьянства в народе способствовали кабацкие головы и целовальники, которые прибегали ко всевозможнейшим мерам, чтобы избавиться от наказания за недоборы в царской казне, если они держали кабаки на веру, или чтобы воротить заплаченное в казну, если брали вино на откуп. Они давали пьяницам в долг как можно больше, а между тем прибавляли счет, пользуясь тем состоянием, когда пьяные не в силах уже были ни размышлять, ни считать; потом, когда искушенные таким легким средством получать хмельное даже и без наличных денег, пьяницы порядочно запутаются в расставленной на них сети, кабацкие головы объявляют, что пора платить; оказывается, что платить нечем; тогда забирали имущество должников втрое дешевле настоящей его цены; при этом страдали и невинные, жившие не в разделе с должниками.

Случалось, что люди порядочного происхождения, то есть дворяне и дети боярские, запивались до того, что спускали свои поместья и пропивались донага. Из таких-то молодцов образовался особый класс пьяниц, называемый кабацкие ярыги. У этих удальцов не было ни кола ни двора. Они жили во всеобщем презрении и таскались по миру, прося милостыни; они толпились почти всегда около кабаков и в кабаках, униженно вымаливая у приходящих чарочку винца Христа ради. Готовые на всякое злодеяние, они составляли при случае шайку воров и разбойников. В народных песнях и рассказах они представляются искусителями молодых неопытных людей. Некоторые пьяницы оправдывали себя тем, что они, напившись, ведут себя смирно. «То есть не пьяница, – говорили они, – иже упився ляжет спати; то есть пьяница, иже упився толчет, биет, сварится». На это проповедники Церкви отвечали им: «И кроткий упився согрешает, аще и спати ляжет: кроткий убо пьяница, аки болван, аки мертвец валяется, многажды бо осквернився и домочився смердит, егда убо кроткий пьяница в святый праздник лежит не могий двигнутися аки мертв, расслабив свое тело, мокр, нальявся яко мех до горла; богобоязливым же, наслаждающим сердца в церквах пения и чтения, аки на небеси мнятся стояще; а пьяница не могий главы своея возвести, смрадом отрыгая от многа питья, чим есть рознь поганыхъ». Церковные наставники объясняли, что от пьяного человека удаляется ангел-хранитель и приступают к нему бесы; пьянство есть жертва дьяволу, и отец лжи и зла говорит, что ему эта жертва милее, чем жертва идолопоклонников: «Николи же тако возвеселихся о жертве поганых человек, яко от пьяных крестьян: в пьяницах бо вся делеса моего хотенья; лучше ми от поганых крестьян и запоец, нежели от поганых идоломолец, яко и поганых Бог соблюдает, а пьяниц ненавидит и гнушается их; аз же радуются о них, яко мои суть пьяни».

Духовенство не только не отличалось трезвостью, но еще перещеголяло другие сословия в расположении к вину. На свадьбах священнослужители до того напивались, что надо было их поддерживать.

Чтобы положить границы неистовому пьянству в кабаках, правительство вместо них завело кружечные дворы, где продавали вино пропорциями не менее кружек, но это не помогло. Пьяницы сходились в кружечные дворы толпой и пили там по целым дням. Другие охотники до питья покупали не только кружками, но ведрами и продавали тайно у себя в корчмах.

Более всего пристанищем самых отъявленных негодяев были тайные корчмы, или ропаты. Под этим названием разумелись еще в XV и XVI веках притоны пьянства, разврата и всякого бесчинства. Содержатели и содержательницы таких заведений получали вино в казенных заведениях или курили тайно у себя и продавали тайно. Вместе с вином в корчмах были игры, продажные женщины и табак. Как ни строго преследовалось содержание корчем, но оно было до того выгодно, что многие решались на него, говоря: барыши, полученные от этого, до того велики, что вознаграждают и за кнут, которого можно было всегда ожидать, коль скоро начальство узнает о существовании корчмы.

XVIII

Увеселения. Игры. Забавы

У высших классов порывы всякой веселости были подчинены правилам церковного порядка. У тех, которые хотели быть и казаться благочестивыми, церковное пение было единственным развлечением. В старину существовали для него школы: мальчики учились у церковных дьячков и составляли певческие хоры. Нищие, прося милостыню, и колодники, которых выводили из тюрьмы собирать подаяние, с жалобными причетами пели песни нравственного и религиозного содержания и приводили в чувство тогдашнюю публику. Музыка безусловно преследовалась Церковью. Даже народные песни считались бесовским потешением. Православная набожность хотела всю Русь обратить в большой монастырь. Однако русский народ постоянно соблазнялся запрещенным плодом; даром что инструментальная музыка возбранялась не только Церковью, но даже и светской властью, славянская натура вырывалась из византийских рамок, в которые ее старались заключить. В поучении Ефрема Сирина, переделанном на русский лад, говорится, что Христос посредством пророков и апостолов призывает нас, «а дьявол зовет гусльми и плесце и песньми неприязненными и свирельми». Бог вещает: «Приидите ко мне вси», – и никто не двинется; а дьявол устроит сборище (заречет сбор), и много собирается охотников. Заповеди пост и бденье – все ужаснутся и убегут, а скажи «пирове ли, вечеря ли, песни приязны, то все готовы будут и потекут, аки крылаты». У русских были свои национальные инструменты: гусли, гудки (ящики со струнами), сопели, дудки, сурьмы (трубы), домры, накры (род литавр), волынки, легки, медные рога и барабаны. Всем этим тешили православный люд скоморохи, составлявшие у нас в некотором смысле особенный ремесленный цех, постоянно преследуемый ревнителями благочестия. Иногда они образовывали вольную труппу из гулящих людей всякого происхождения, иногда же принадлежали к дворне какого-нибудь знатного господина. Они были не только музыканты, но соединяли в себе разные способы развлекать скуку толпы: одни играли на гудке, другие били в бубны, домры и накры, третьи плясали, четвертые показывали народу выученных собак и медведей. Между ними были глумцы и стихотворцы-потешники, умевшие веселить народ прибаутками, складными рассказами и красным словцом. Другие носили на голове доску с движущимися куклами, поставленными всегда в смешных и часто соблазнительных положениях; но более всего они отличались и забавляли народ позорами или действами, то есть сценическими представлениями. Они разыгрывали роли, наряжались в странное (скоморошное) платье и надевали на себя маски, называемые личинами и харями. Обычай этот, любимый народом, был очень древен, и еще в XIII веке митрополит Кирилл осуждал «позоры некаки бесовские со свистом, и кличем, и воплем». В числе таких позоров было, в частности, хождение кобылки, какое-то языческое торжество, называемое благочестивыми лицами бесовским. Без сомнения, все эти позоры заключали в своих основаниях остатки древней славянской мифологии, сильно искаженные в продолжение многих веков. Скоморохи ходили большими компаниями, человек в пятьдесят и более, из посада в посад, из села в село и представляли свои позоры преимущественно в праздники. «Ленивые безумные невегласы дожидаются недели (воскресного дня), чтобы собираться на улицах и на игрищах, – говорится в предисловии к слову о неделе св. Евсевия, – и тут обрящеши ина гудяща, ина плещуща, ина поюща пустошная, пляшуща, ови борющаяся и помизающа друг друга на зло». В праздничный день гульба начиналась с самого утра, народ отвлекался от богослужения, и так веселье шло целый день и вечер за полночь; местами представлений были улицы и рынки; от этого самое слово «улица» иногда означало веселое игрище; и старые, и малые глазели на них и давали им кто денег, кто вина и пищи. Скоморохи возбуждали охоту в зрителях, и последние сами принимались петь, играть, плясать и веселиться. Зимой разгулье скоморохов было преимущественно на святках и на Масленице; тут они ходили из дома в дом, где были попойки, и представляли свои потехи; некоторые, не совсем разборчивые в средствах возбудить веселье гостей, приглашали их на свадьбы; когда ехали к венцу, впереди бежали смехотворцы и глумцы, кричали и кривлялись, а на свадебном пиру гудочники и гусельники сопровождали звуками инструментов свадебные песни. Вообще же песни их были большей частью содержания, оскорбляющего стыдливость; их танцы были непристойны; наконец, их позоры также имели предметом большей частью что-нибудь соблазнительное и тривиальное, как это можно видеть из сохраненных Олеарием изображений скомороха, сидящего верхом на другом скоморохе и представляющего, как видно, половое совокупление животных, и другого скомороха в самом отвратительном и непристойном образе. Веселость неразвитого человека всегда ищет потешного в том, что образованное чувство находит только пошлым.