Они принесли крылья в Арктику - Морозов Савва Тимофеевич

Ели молча. Пообедав, Котов поднялся, поглядел на спящего Сомова, заботливо укрыл его еще одним меховым мешком. И, уходя, поманил Сенько и меня за собой наружу.

Морозный ветер ударил в лицо. Глаза зажмурились от яркого света. Одев темные очки, мы осмотрелись. В полынье теперь не было заметно течения. Но противоположное паковое поле еще более отдалилось. Мы прошли к палатке, в которой размещался котовский экипаж. Здесь от открытой воды до самолетных лыж было шагов двадцать, не более. За хвостом машины над новой, третьей по счету, гидрологической лункой работал Павел Афанасьевич Гордиенко.

 — Вот что, друзья, — обратился Котов к Сенько и ко мне, — в ширину мы измерили наш островок — четыреста метров, а в длину сколько — пока неизвестно. Сходите-ка вдвоем на разведку.

Мы зашагали в глубь торосов по указанному Котовым направлению. Ледяные глыбы здесь были острые, высоченные. Пройдя шагов двадцать, мы оглянулись: самолетов уже не было видно в этом ледяном лесу. Однако не возвращаться же, в самом деле, ничего не разведав?..

Обходя торосы и заструги, проваливаясь в сугробы, мы прошли еще шагов шестьдесят и остановились. Путь преграждала неширокая трещина, похожая на ручеек. В ней была заметна струя течения. Перешагнуть ручеек опасно, лед обламывался с обоих берегов. Течение уносило глыбы, на наших глазах ручей превращался в реку.

Назад мы почти бежали, не забывая, однако, считать шаги. Торосами метров шестьдесят да по бугристой площадке, где стоят самолеты, еще столько же до противоположного края пакового поля. Не густо! Нет, это не длина нашего островка, а его ширина! Котов ошибся в своих измерениях. Мы с Павлом Кононовичем все время прибавляли шагу, дышали тяжело: «А вдруг и под нами треснет, и нам вдвоем поневоле придется начать самостоятельный дрейф».

Выслушав наше сообщение, Котов вздохнул:

 — Да, дела… Что ж, подождем еще…

За минувший день наши радисты не раз связывались со Второй дрейфующей базой экспедиции. Находящийся там Кузнецов знал о наших бедах, сообщал, что готов вылететь к нам, как только мало-мальски улучшится погода. Но на Второй базе стоял туман. Да и у нас, в этом ледяном крошеве, сможет ли опуститься самолет?

В палатке тем временем проснулся Сомов. Заметно повеселевшим голосом он попросил чаю и, выпив подряд две большие кружки, снова уснул. Спали и остальные мои товарищи. Кое-как втиснулся между ними и я со своим спальным мешком. Купол палатки раскачивало ветром Лед потрескивал. Но как ни велико нервное напряжение, усталость всегда возьмет свое.

Проснувшись от холода, я сразу заметил, что навесная дверь палатки приподнята.

Неузнаваемо изменились окружающие нас льды. На месте открытой воды торчали острые голубые пики торосов, нетронутые снегом, будто только вынырнувшие из морских глубин. Они стеной подступали вплотную к нашему паковому полю, как раз напротив самолета Котова. Ближе ко мне против машины Масленникова на паковое поле вылезали одна за другой несколько тонких и ровных льдин.

Если бы дело происходило на суше, я сказал бы, что за время моего сна произошла геологическая катастрофа. Но в океане это называется всего-навсего очередной подвижкой льдов.

Было четыре часа утра, наступил понедельник, 26 апреля, третий день нашей жизни на Северном полюсе, столь негостеприимном для нас.

Оживленно беседуя, к нам подошли оба командира и штурман Дмитрий Николаевич Морозов.

 — Чудеса, Илья, — говорил Масленников.

 — М-да, — соглашался Котов, — но чудеса в нашу пользу, Виталий…

Далеко за торосами, которые появились теперь на месте бурлившей вчера реки, у самого горизонта поднимался ввысь ледяной холм с нашим Государственным флагом. Тонкие льдины, громоздящиеся одна на другую и вылезающие затем на паковое поле, образовали кривую изогнутую полосу.

Котов и Масленников с рулетками в руках пошли по тонкому льду. Тут и там на сыром снегу виднелись следы унтов, самолетных лыж. В двух местах торчали черные аэродромные флажки. Невероятно, но факт: обломки нашей взлетной полосы снова приплыли к нам и сошлись вместе. Но в каком они были виде! Там, где края льдин налезали друг на друга, образовались невысокие ропаки. Рядом лучились трещинки. Самый крупный ропак — более метра — был у края пакового поля, там, где на него вылезала первая тонкая льдина. За третьей, последней, тонкой льдиной темнела полынья.

Измерив общую длину всех тонких льдин, Масленников и Котов убрали рулетки, выжидающе глянули друг на друга.

 — Расчистить, сколоть ропаки… — бормотал себе под нос Виталий Иванович, — нет, все равно коротка полоска.

 — Да, маловата, куда уж как мала! — соглашался Котов, вычерчивая носком унта на снегу трехзначное число.

Расстояние от полыньи до последнего высокого ропака, что приподнимался уже над паковым массивом, составляло ровно половину минимальной длины дорожки, которая требовалась для разбега перед взлетом.

 — И все-таки можно отсюда взлетать, — тихо и убежденно произнес Илья Спиридонович, — машины перед стартом облегчим до предела, горючее сольем, оставим себе самый минимум… Выпустим щитки и прыгнем отсюда вверх…

 — А пожалуй, ты прав, Илья, — подумав, согласился, Масленников. — Только вот забота: горючее на обратный путь… Спору нет, подбросит его нам начальник экспедиции со Второй базы. Но куда подбросит? Есть ли тут поблизости ровные доля? Как ты думаешь?..

 — Должны быть, найдутся, — уверенно сказал Котов и, обернувшись к палаткам, зычно крикнул: — Аврал! Всем на аврал, площадку строить!

Илья Спиридонович сдвинул меховую шапку с потного лба, и темная волнистая прядь волос, сразу заиндевев на морозе, стала такого же цвета, как и серебрящиеся виски его.

Вооружившись пешнями, ломами, лопатами, на аврал вышли все.

Пешнями мы скалывали неровности льда. Лопатами подгребали осколки, поливали их морской водой из чайников и ведер. Работа подходила к концу, когда вахтенный радист Богданов высунулся из открытой двери самолета, над которым вился по ветру змей походной антенны:

 — Командиров к телефону… Начальник вызывает.

Котов и Масленников, положив пешни, подошли к самолету. Послышался отдаленный, все нарастающий гул моторов.

 — Летит… Летит… — обрадовались все и, подняв головы, стали смотреть в небо.

Хоть и было очевидно, что сейчас в ледяное крошево полюса не сможет опуститься ни один самолет, радовал сам вид крылатой машины, двигавшейся в вышине. Вот уже стала хорошо различима надпись на плоскостях: «СССР — Н…» и номер, а на носу — в синем круге белый медведь. По номеру мы сразу узнали фамилию пилота: Шульженко. Тот самый из молодых, которого прикомандировали к экспедиции в самые последние дни.

Нетрудно было догадаться, почему осмотрительный Кузнецов избрал этого летчика для подвоза горючего нашей «полюсной» группе, — машина Шульженко была более грузоподъемна, чем остальные самолеты экспедиции.

Пока самолет кружил над лагерем, постепенно снижаясь, приветственно покачивая крыльями, Богданов включил радиотелефон, и командиры, одев наушники, услышали знакомый, чуть искаженный треском, но ровный, как всегда, голос Кузнецова:

 — Привет, товарищи. Вижу, что у вас творится. Скажите, твердо ли уверены, что сумеете взлететь? Как поняли меня? Прием.

Пока Богданов передвигал рычажки, Котов и Масленников глянули друг другу в глаза, крепко пожали руки. Илья Спиридонович произнес в микрофон по обыкновению своему вполголоса, чуть нараспев:

 — Взлетим, Александр Алексеевич.

Голос Кузнецова ответил:

 — Тут поблизости, километрах в ста, отличные ровные поля. Там мы сядем. Туда вы и подскочите за горючим.

Радист опять передвинул рычажки для ответа.

Котов, вздохнув, произнес:

 — Понял вас хорошо…

Далекий голос Кузнецова подтвердил:

 — Готовьтесь к старту, как сядем, вам сообщим…

Разговор окончился. Когда Котов и Масленников вышли на лед, машина Шульженко, сделав последний круг, набирала высоту.

 — Как хочешь, Виталий, а боязно мне за них, — почти шепотом произнес Котов.