В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

Зоя Петровна сгорала от стыда, но была не в силах отвести от них глаз. Она неотрывно смотрела, как Георг, обхватив голову жены обеими руками и чуть запрокинув назад, с плотской жадностью целует в губы. И та, покоряясь его страсти, прижалась к нему всем телом, но потом, опомнившись, начала вырываться, шутливо похлопывая мужа снятой с руки кожаной перчаткой.

Вилик, высокий, подростково-сутуловатый, стоял поодаль, еще больше сгорбившись от смущения, и смотрел в другую сторону, точно не имел никакого отношения к этим двум, откровенно целующимся на глазах у всех, как в иностранном фильме. «А ведь эта женщина не любит ни его, ни сына. Она просто играет в любовь. Потому бывает тут лишь наездами», — недобро подумала Зоя Петровна. Представила на миг, что это ее Шульц целует с такой неистовостью. Ей внезапно стало душно. Выпустив из рук один из Дашиных узлов, она расстегнула ворот пальто, хотя мороз стоял нешуточный, под двадцать градусов, вдохнула пропахший паровозной гарью воздух. И почувствовала, как глубоко внутри что-то царапает и саднит, точно там поселился маленький хищный зверек.

С этого дня Зоя Петровна объявила самой себе беспощадную войну. Отменены были всякие совместные чаепития, встречи, прогулки. И Симочке строго-настрого запретила приглашать Шульцев в дом. А когда дочь встала на дыбы и потребовала объяснения, Зоя Петровна коротко отрезала: «Так надо». А что ей оставалось делать? Не могла же она пуститься с Симочкой в постыдную откровенность, да еще на такую тему, как внезапно свалившаяся на нее, сорокалетнюю, почти уже пожилую женщину, страсть. Она вообще избегала в разговорах с дочерью всего, что могло хоть как-то коснуться отношений между мужчиной и женщиной. Даже о женском, сокровенном, что не могло не волновать Симочку, говорила в случае крайней необходимости. И то коротко, сухо, нехотя, точно сквозь зубы. И строго следя за собой, делала все, чтобы Симочка не видела ее голой: переодевалась за приоткрытой дверцей шкафа, на ночь надевала длинную, чуть не до пола, рубаху и никогда не брала с собой дочь в баню, а купала дома, в корыте, отговариваясь инфекцией, духотой, простудой и стоянием в длинной очереди. Когда подросшая Симочка взбунтовалась против корыта, стала водить ее в баню, покупая билет в отдельный номер, хотя стоило это чуть ли не вдвое дороже. И там, нацепив на себя халат, растирала до красноты шершавой мочалкой, намыленной желтым банным мылом, нежную Симочкину кожу, невольно отмечая про себя камешки крохотных грудок, напрягающиеся от любого прикосновения розово-палевые соски, стройные длинные ножки, а между ними мысик с робким золотисто-курчавым нежным пушком. Случалось, Зоя Петровна уличала себя в том, что, доходя до этих частей тела дочери — мыска и грудок, испытывала щемящую сладость внизу живота, отмечая краешком сознания, как дочь невольно вздрагивает и ежится от этих ласкающих настойчивых прикосновений, как на ее еще по-детски тонких руках высыпает частая сыпь зябких пупырышков. И тогда, пугаясь темного животного начала, что в ней внезапно просыпалось, нервно швыряла Симочке мочалку и, прикрикнув на нее: «Не стой как засватанная! Мойся сама! Ты уже взрослая», — уходила в предбанник.

В тринадцать лет, когда у Симочки должны были начаться месячные, Зоя Петровна прокипятила старую, отжившую свой век простыню, прогладила ее горячим утюгом с двух сторон и, аккуратно разрезав на куски, сложила стопкой в шкаф. Коротко, не вдаваясь в подробности, сказала дочери:

— У тебя скоро начнется кровотечение, — и жестом показала откуда. — Я приготовила прокладки, они на бельевой полке, в шкафу.

Зоя Петровна раз и навсегда запретила себе не только видеться с Георгом Шульцем, но даже думать о нем. Но ей суждено было стать свидетельницей того, как он, точно опытный канатоходец, понадеявшийся на свои силы, внезапно потерял равновесие и сорвался. Может быть, его погубило то, что он долгие годы жил с сознанием, что рано или поздно это должно случиться? Или устал балансировать на невидимой глазом грани?

Случилось это в конце марта, перед годовщиной освобождения города, на совещании работников печати всей области. Это была обычная рутина, повторявшаяся из года в год. Командированные из провинции, радуясь кратковременной свободе, оживленно переговаривались и выспрашивали у местных, где что можно купить. В обстановке всеобщей нехватки, начиная от ниток и кончая обувью, это была самая животрепещущая тема.

Зоя Петровна в этих разговорах участия не принимала. Она устроилась на отшибе, за колонной. И когда Шульц поднялся на трибуну, лишь мельком позволила себе взглянуть на него и тотчас, вперившись в блокнот, приготовилась записывать.

Прочитав традиционный доклад, он начал аккуратно складывать в папку свои заметки. Все давно ждали с нетерпением этого мига. Потому что помыслы были устремлены на цокольный этаж, облицованный мрамором и гранитом, откуда доносились аппетитные запахи обкомовской столовой. Там цокающие каблучками хорошенькие молоденькие официантки в кружевных кокошниках уже подвозили к столикам на тележках обжигающе-горячие жирные щи с бараниной, овальные золотистые котлеты по-киевски со стыдливой бумажной юбочкой, прикрывающей торчащую из них косточку, дымчатую селедку в завитках репчатого лука, огненный украинский борщ с пампушками, пахнущими укропом и чесноком. А через узенький коридорчик был буфет с красной и черной икрой, сухими колбасами, сырами, с зеркальными полками, в которых отражались армянские коньяки и грузинские вина.

Но когда, хлопая сиденьями откидных стульев, все начали поспешно подниматься с мест, Шульц внезапно хлопнул ладонью по трибуне:

— Минуточку. Я хочу поговорить с вами по существу.

Кто-то устремился к двери, пытаясь незаметно улизнуть. Шульц, не оборачиваясь, метнул ему в спину строгий окрик:

— Я вас, кажется, не отпускал, — и, не снижая голоса, бросил в притихший зал: — Городу более семисот лет. Я просмотрел архив. Ни в одной газете — на протяжении пятнадцати лет — о его прошлом ни строчки. Но историю невозможно уничтожить ни огнем, ни мечом, ни тем более умалчиванием. Или все еще горе побежденным?

В зале повисла настороженная тишина. Шульц недобро усмехнулся:

— Хочу выслушать каждого главного редактора. Каждого!

Словно бросая вызов, он пробежал взглядом вдоль рядов, пытаясь встретиться с кем-нибудь глазами. Зал каменно молчал.

— Начнем с вас, Рогов. Или вы решили отсидеться за чужой спиной? Не получится. Ваша газета — ведущая в области. Почему у вас нет материалов о местных антифашистах? О судьбах евреев этого края? О Хрустальной ночи? О концлагере, который был неподалеку отсюда?

— Но площадь ограниченна. У меня всего восемь полос, — неуверенно отозвался с места Рогов.

— Причина не в этом. Не лгите, — недобро усмехнулся Шульц.

Зоя Петровна замерла. Она чувствовала: еще миг — и свершится непоправимое. Ей хотелось закричать в голос: «Остановись, пока не поздно! Что ты делаешь! Сведи все к шутке. Еще все можно исправить». Она крепко, чуть не до крови, прикусила губу.

Шульц, повернувшись в сторону Рогова, сказал с ядовитой усмешкой:

— Журналистика — как любовь. В ней все держится на вдохновении. В противном случае это проституция. Но у вас нет вдохновения, Рогов. Не только окружающие, вы сами не верите в то, что говорите. А ведь ложь — ваша профессия, ваше ремесло.

Главный нерешительно улыбнулся, точно это была шутка, и во рту у него блеснули стальные коронки. У Зои Петровны екнуло сердце: ходили упорные слухи, что Рогов — злобный, мстительный тихарь.

— Начните с местного краеведческого музея, — сухо приказал Шульц. — В ближайших номерах дайте серию репортажей. Напишите о том, как по крохам, среди развалин и пожарищ, сотрудники собирали экспонаты. И приведите их фамилии. Нормальные немецкие фамилии. А не как обычно: Петров, Сидоров, Иванов, — Шульц исподлобья оглядел зал и, чуть помолчав, добавил: — Только не вздумайте лукавить. Я знаком с этими людьми. И запомните, пока я на этом посту, раз в неделю каждая газета будет печатать материалы об истории этого края. Каждая, — повторил он с угрозой.

Шульц сошел с трибуны и, не оглядываясь, вышел из зала. «Сиди на месте!» — приказала себе Зоя Петровна, хотя ей хотелась броситься за ним следом.

Выждав за колонной, пока зал почти совсем опустел, опрометью бросилась к выходу. Добежав до массивных дверей, уже схватилась было за ручку. Охранник, стоящий у столика, покрытого кумачовой скатертью, настороженно посмотрел на нее. Она точно протрезвела от этого взгляда. Предъявила пропуск. Вышла из обкома и размеренным шагом пошла в сторону редакции, твердя как заклинание: «Ты должна немедленно взять себя в руки. Симочке без тебя в этом зверином мире не выжить». Шла, не разбирая дороги, машинально обходя прохожих. Придя в редакцию, забилась в свой угол и так просидела до вечера, машинально перекладывая бумаги и бессмысленно скользя глазами по строчкам.