Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек

кукольном театре, которые хохочут от души, когда нахальная кукла получает по голове или когда легендарная Гретель исчезает в люке, и изумление заставляет забыть их про страх.

Рут хорошо знакомы плутовские приемы Банди Фридмана, но она больше в них не верит. Она видела, что бывает, когда они, увы, изменяют ему, видела воочию в тот день, когда отправилась с ним в Тулузу забирать Герду, точнее то, что осталось от Герды.

По пути в Тулузу, все восемь или девять часов, Капа только плакал, вздыхал и повторял время от времени: «Я не должен был, я не должен был, Рут», – слегка покачиваясь взад-вперед на сиденье вагона второго класса. Когда он зашел за ней, чтобы отправиться вместе на вокзал, то рухнул на стул в кухне и сидел, не выпив даже глотка воды, пока она собиралась, стараясь не порвать чулки трясущимися руками. «Предупреди консьержку, что у нас несчастье», – сказала она Мельхиору с порога, когда почти унялась дрожь после звонка в дверь в неурочное время: учитывая их контакты с немецким Сопротивлением, она первым делом подумала о Гансе, что его арестовали, если не хуже того. Но несчастье случилось не с ее братом.

Тянулись часы и километры, рыдания постепенно стихали, становились глубже, пока не превратились в приглушенные всхрипы. Глядя на пейзаж за окном, Капа порой что‑то бормотал по‑венгерски, но взгляд его был тусклым, как битумное полотно шоссе, тянувшегося вдоль железной дороги. Рут не знала, как его утешить. Она попыталась взять его за руку, крепко ее сжать. Взяла обе его руки и положила себе на колени, но он по‑детски замотал головой, словно говоря: «Не надо, я этого не заслуживаю». Она хотела сказать ему, что это не его вина. Но, в сущности, чем она могла помочь? Только быть рядом все эти восемь-девять часов, разделить его горе и надеяться, что Герда, даже мертвая, успокоит его, позволит ему ухватиться за ее гроб как за плот, как за единственную опору среди бушующего моря. Может, она снимет часть той тяжести, что гнетом лежит у него на душе. Может, он проплачет еще восемь-девять часов, но уже по‑другому.

Она надеялась, но не слишком на это рассчитывала. Она сама испытывала тревогу или страх перед встречей с Гердой, с которой в Мадриде простились со всеми почестями (и как в городе, почти год находящемся в осаде, смогли найти все необходимое, чтобы собрать раздавленную гусеницами танка маленькую, как птичка, девушку?) и которую в Валенсии провожала огромная толпа. Чтобы не думать об этом, она подхватывала нить разговора, которую время от времени бросал ей мужчина, представившийся на вокзале Аустерлиц как товарищ Поль Низан, с билетами в купе, зарезервированном «Сё суар», и с заданием привезти в Париж «nôtre jolie camerade et chère amie»[165]. Нить оказалась непрочной. Рут вдруг почувствовала, что французские слова даются ей с трудом и звучат фальшиво. Наконец Поль Низан снова скрылся за стопкой газет, лежавших на свободном сиденье между ним и Капой, так что виднелись только края больших круглых очков.

«Мне было двадцать лет. Я никому не позволю сказать, что это самый прекрасный возраст жизни», – так писал он в книге, из которой Рут только и знала, что это знаменитое начало. Превосходная фраза, учитывая обстоятельства, особенно для тех, кому двадцать один, как ей. Не говоря уже о Капе: он был на два года старше. Рут не могла представить автора романа «Аден Араби», с его манерами парижского интеллектуала, двадцатилетним, но еще больше – диктующим статью в небоскребе мадридской «Телефоники», который раскачивался, дрожал и грохотал (как это пересказывала Герда, подражая зловещему громыханию), когда падали бомбы, то есть каждый божий день. Низан тоже был подавлен новостью, и ему было явно не по себе, учитывая, что он знал Капу при других обстоятельствах – в образе нахального весельчака.

Рут с Низаном старались делать вид, что им есть о чем поговорить, и даже пытались втянуть в беседу Капу. Из этих попыток самой успешной оказалась предпринятая неподалеку от Лиможа.

– Мы уже почти на полпути, – объявил Низан.

– Ah bien[166], – ответил Капа и тут же снова свернулся калачиком между подлокотниками кресла.

– Лимож… – подхватила Рут, – город фарфора?

Конечно, причем ценного фарфора, но со времен Великой французской революции те, кто его делал, доставляли своим хозяевам немало проблем. Но рассуждая о Лимузене, о его славном рабочем классе, о залежах каолиновой глины и так далее, Низан не сводил с Рут тяжелого взгляда, моля о помощи.

– В семье, где я работала, когда только приехала в Париж, был сервиз от «Хэвиленд». Меня едва не вышвырнули на улицу из‑за разбитого блюдца, но они платили мне в черную, как и всем нам, эмигрантам…

И почему она, лишь бы не молчать, принялась рассказывать историю, пошлую, как водевиль для мелких лавочников, жаждущих пикантного вечера? Фройляйн отвела детей в школу и, вернувшись домой, застала главу семейства в одном лишь robe de chambre[167]. Она воскликнула: «C’est dégoûtant!»[168], выскочила из спальни, потом из дома, не зная, куда идти, плакала на скамейке, искала телефон, чтобы позвонить матери, потом вернулась домой и собрала чемоданы. А потом оказалось, что хозяева донесли на нее в префектуру, что она нелегалка, и это доставило ей уйму проблем. Но потом приехала Герда, и они стали жить вместе…

Капа содрогнулся всем телом с такой силой, что даже Низан подскочил. Но вырвавшегося слова – Герда – было не вернуть, и теперь Рут во что бы то ни стало должна была нарушить охватившее купе молчание.

– А владельцы фабрики «Хэвиленд» случайно не из той же семьи, что и Оливия де Хэвилленд? – спросила она Низана.

Пристально глядя на Рут сквозь круглые очки, Низан ответил, что не разбирается в кинозвездах, но читал, что актриса состоит в родстве с владельцами авиастроительного завода:

– В любом случае речь идет об известных капиталистических династиях, вы согласны, мадам?

В других обстоятельствах, наплевав на церемонность, которую Франция прививала всем своим детям, вне зависимости от происхождения и взглядов, они хотя бы из приличия свернули эту нелепую беседу. Но молчание было слишком тягостно, и Поль Низан внезапно заговорил о кино. Когда вышел «Капитан Блад», он сразу понял, что Оливию де Хэвилленд ждет успех, не говоря уже об Эрроле Флинне, который, сыграв роль благородного и мятежного пирата, отправился в Испанию, чтобы выразить солидарность с борцами за правое дело…

– Un con total, ce Flynn-là![169] – презрительно бросил