Райские пастбища - Джон Стейнбек

– Его уже пора крестить, правда, Ричард?

– Да, — согласился он. — Я съезжу в Монтерей, договорюсь.

Видно было, что ее мучает какая-то мысль.

– Как ты думаешь, не поздно еще дать ему другое имя?

– Нет, конечно. А зачем это тебе? Как ты хочешь его назвать?

– Я хочу, чтобы его назвали Джон. Это имя из Нового Завета. — Она посмотрела на него, ища одобрения. — И потом, так зовут моего отца. Отцу будет приятно. И еще мне почему-то кажется, что не годится называть его в честь статуи, даже статуи этого мальчика Давида. Если бы она хоть была одета…

Ричард и не пытался вникать в ее доводы. Он вдруг взял и одним махом выложил ей то, с чем пришел. Через минуту все было позади. Он не представлял себе, что это займет так мало времени. Алисия улыбалась той особой, загадочной улыбкой, которая всегда приводила его в замешательство. Казалось, он знал жену так, что лучше некуда, но эта улыбка, немного насмешливая, чуточку печальная и полная таинственной мудрости, закрывала ему доступ к ее мыслям. Она укрывалась за этой улыбкой. Улыбка говорила: «Как ты глуп. Я знаю нечто такое, что стоит мне лишь рассказать тебе об этом, все твои знания покажутся просто смешными».

Ребенок потянулся пальчиками к ее лицу, призывая возобновить игру, и она принялась сгибать и разгибать их.

– Погоди, — сказала она. — Доктора ведь всего не знают. Ты немного погоди, вот и все. Будут у нас и другие дети.

Она переложила мальчика и просунула под пеленку руку.

Ричард вышел и сел на ступеньках крыльца. В доме снова кипела жизнь, а ведь пять минут назад он был тихим, мертвым. Оказывается, накопилась уйма дел. Полгода уже не подстригали живую изгородь из кустов букса, которая не давала саду разрастаться дальше, чем нужно. На заднем дворе давно уже был выделен участок для лужайки и его все еще не засеяли травой. Не отвели место для сушки белья. Ричард сидел возле самых перил. Он протянул руку и погладил их, словно это была выгнутая шея лошади.

Не успели Уайтсайды поселиться в Райских Пастбищах, как сразу же стали самыми уважаемыми в деревне. Они были люди образованные, владели прекрасной фермой, и если их и нельзя было назвать богатыми, нужды в деньгах они не испытывали. А главное, они жили в красивом уютном доме. Этот дом был символом семьи — просторный, роскошный по тем временам, теплый, гостеприимный, белый. Он был очень большой и потому казался богатым, но главное, что возвышало его над другими домами в долине, — это белый цвет, а хозяева то и дело заново белили его, — белый цвет, который придавал ему вид замка среди деревенских домишек. Все местные жители восхищались белым особняком, а кроме того, он вызывал у них какое-то ощущение уверенности. В нем воплощались власть, образованность, здравое суждение, хорошие манеры. Глядя на этот дом, можно было сказать, что Ричард Уайтсайд — джентльмен, не способный на низкий, жестокий или неразумный поступок. Соседи гордились этим домом точно так, как арендаторы герцога гордятся герцогским замком. И хотя некоторые из местных жителей были богаче Уайтсайда, они, казалось, не сомневались, что не сумеют построить такой дом, даже если в точности его скопируют. Из-за дома-то главным образом Ричард и стал для здешних жителей сперва образцом хороших манер, а позже чем-то вроде неофициального судьи в их мелких разногласиях. Это доверие, которое питали к нему соседи, внушило и самому Ричарду нечто вроде отцовского чувства по отношению к ним. С годами он стал относиться ко всем местным событиям как к своим личным делам, и люди гордились этим.

Прошло пять лет, и внутреннее чувство подсказало Алисии, что она снова сможет иметь ребенка.

– Я позову врача, — сказал Ричард, когда она сообщила ему об этом. — Он скажет, опасно это или нет.

– Не надо, Ричард. Врачи ничего не понимают. Женщины знают себя лучше, чем врачи.

Ричард повиновался — он боялся того, что мог сказать ему доктор.

– В женщинах есть искра божия, — убеждал он себя. — Природа наделила женщину даром провидения, дабы род человеческий не угас.

Шесть месяцев все шло прекрасно, и вдруг наступили преждевременные роды. Доктор — за ним все же пришлось наконец послать, — был в такой ярости, что даже не стал разговаривать с Ричардом. Потянулись ужасные часы. Ричард сидел в гостиной, вцепившись в ручки кресла, и прислушивался к слабым вскрикиваниям, доносившимся сверху, из спальни. Лицо его стало серым. Это длилось много часов, потом вскрики умолкли. Ричард так отупел от мрачных предчувствий, что даже не поднял глаз, когда в комнату вошел доктор.

– Вытаскивайте свою бутылку, — устало проговорил врач. — И выпьем за вас, за идиота безмозглого.

Ричард молча глядел в пол. С минуту доктор сверлил его грозным взглядом, потом заговорил снова, но уже мягче:

– Ваша жена не умерла, один бог знает почему. Ей так досталось, что не выжил бы взвод солдат. Эти мне слабые женщины. Чудовищно живучи! Ребенок мертв!

Ему вдруг захотелось наказать Ричарда за то, что он не послышался его совета:

– Хоронить нечего, от него немного осталось.

Он резко повернулся и тут же вышел из дома, потому что очень не любил жалеть людей так, как он жалел сейчас Ричарда Уайтсайда.

Алисия осталась калекой. Маленький Джон не помнил того времени, когда его мать была здорова. Всегда, всегда, с тех пор как он себя помнил, отец на руках сносил ее вниз по лестнице и поднимал наверх. Разговаривала Алисия редко, но все чаще и чаще в глазах ее появлялась ироническая и мудрая усмешка. И, несмотря на свою беспомощность, она изумительно вела дом. Неотесанные деревенские девчонки, которые прислуживали в доме в ожидании того вожделенного часа, когда они сами станут замужними женщинами, являлись к ней за приказами перед каждой едой. И Алисия, лежа в кровати или сидя в качалке, правила всем.

Каждый вечер Ричард относил ее наверх, в спальню. Она лежала там, на своих белоснежных подушках, а он пододвигал к ней кресло, садился и, поглаживая ее ладонь, ждал, когда она уснет. Каждый вечер она спрашивала его:

– Ты доволен, Ричард?

– Доволен, — отвечал он.

И рассказывал ей о ферме и о соседях. Это было что-то вроде ежедневного отчета. Когда он начинал рассказывать, на лице ее появлялась улыбка, которая исчезала лишь, когда глаза ее закрывались, и Ричард гасил свет. Таков был ритуал.

Когда Джону исполнилось десять лет, ему устроили праздник. В доме собрались ребятишки со всей долины, они на цыпочках бродили по комнатам, тараща глаза на это великолепие, о котором они столько слышали. Алисия сидела на веранде.

– Почему вы себя так тихо ведете, дети? — спрашивала она. — Побегайте, поиграйте.

Но они не могли кричать и бегать в доме Уайтсайда. Это было бы все равно, что закричать в церкви. Когда гости обошли все комнаты, им стало уж совсем невмоготу. Они устремились в амбар, и их дикие вопли долетали оттуда до террасы, где сидела улыбающаяся Алисия.

Этим вечером, лежа в постели, Алисия спросила:

– Ты доволен, Ричард?

Его лицо все еще сияло от удовольствия, которое доставил ему приход гостей.

– Доволен, — ответил он.

– Не надо расстраиваться из-за детей, Ричард, — снова заговорила она. — Погоди немного. Все будет хорошо.

Он снова подумал, что она знает много, очень много; знает все.

– Погоди немного. Нет такого горя, которое не смягчилось бы, если немного подождать.

Ричард чувствовал, что она знает что-то более важное, чем он.

– Ждать уже недолго, — продолжала Алисия.

– Чего ждать?

– Как чего? Джона. Ему уже десять лет. Еще через десять он женится, и тогда… понимаешь? Научи его тому, что ты сам знаешь. Наша семья не погибнет, Ричард.

– Да, да, конечно. И дом не погибнет. Я начну читать ему Геродота. Он уже большой.

– Мне кажется, Миртл должна завтра прибраться в запасных спальнях. Их уже три месяца не проветривали.

На всю жизнь запомнил Джон Уайтсайд, как отец читал ему трех великих авторов: Геродота, Фукидида, Ксенофонта. Пенковая трубка была теперь ровного красновато-коричневого цвета.

– Здесь вся история, — говорил Ричард. — В этих трех книгах рассказано обо всем, на что способен человек. Здесь любовь и лицемерие, тупая бесчестность, ограниченность и отвага, благородство и печаль человечества. По этим книгам ты можешь судить о будущем, Джон, потому что на земле уже не случится ничего такого, о чем не рассказывали бы эти книги. Библия по сравнению с ними — лишь собрание разрозненных историй, созданных невежественным народом.

А еще Джону запомнилось, как отец относился к дому: он считал его символом семьи, храмом, воздвигнутым вокруг очага.

Джон был на последнем курсе Гарвардского университета, когда отец внезапно умер от пневмонии. Алисия написала сыну, чтобы он не приезжал, пока не кончится ученье.

«Ты не смог бы сделать больше того, что сделано, — писала она. — Ты должен окончить ученье, такова была воля отца».