На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

сообщил нам, что все мы уже лейтенанты и только Петров и Гуревич – младшие. Официально разрешено нашивать комсоставские петлицы и шевроны, не велено пока носить кубики до официального приказа о производстве. Мы теперь состоим как бы в резерве. Свободно ходим в город, посещаем кино. Единственное, чем бы хотело заручиться начальство, так это соблюдением некоторой благопристойности с нашей стороны, чтобы выходы в город не сопровождались пьянством и дебошами.

Зима вошла в свои права, и под снегом Каргополь преобразился и стал похожим, по моим представлениям, на Москву прошлого века, так хорошо мне знакомую по картинам Кустодиева и Юона и которую я еще застал в раннем детстве.

Вечером я заступил дневальным, а дежурным по батальону оказался на этот раз Генка Васильев – тот самый, аттестованный досрочно и оставленный в училище в качестве командира взвода.

16 декабря. Два часа ночи. Казарма спит, и тяжкий воздух насыщен разноголосым храпом сотни людей. Чтобы хоть немного освежиться, глотнуть свежего воздуха, стряхнуть сонливость, я отворил входную дверь и вышел на крыльцо. Морозило, в лунном свете искрился снег.

Именно в этот момент через соседнюю дверь в барак прокрался Генка Васильев и, опередив меня, встретил вопросом:

– Товарищ курсант, почему вы оставили свой пост?

Я оторопел. Дневальный не часовой и может свободно двигаться по казарме. И вдруг бывший товарищ, однокашник зло цедит сквозь зубы:

– Снимаю вас с дневальства, о вашем поведении будет доложено по начальству.

Подобной подлости я никак не ожидал. Но вот я начинаю ощущать, как во мне накатывает приступ дикой ярости, в висках стучит, кулаки сжимаются сами собой. Но я обязан овладеть собою!

– Какой же ты дурак, Генка, – налегая на «ты», выдавливаю я из себя, еле сдерживая гнев, – «квадратный дурак» и последняя сволочь.

Меня заносило. Назвав его «квадратным дураком», я оскорблял уже не только его лично, но и как лейтенанта, знаком отличия которого был всеми нами почитаемый «кубик», «кубарик» или «квадратик».

И, не дожидаясь, пока меня снимут, я сдернул красную нарукавную повязку и с вызовом отправился спать на свой индивидуальный топчан, которым пользовался с того времени, как заболел чесоткой.

Утром за мной пришел наряд с гауптвахты и объявил, что я арестован на пять суток. В шинели с комсоставскими петлицами и шевронами, в сопровождении охраны из курсантов, отправился я в комендатуру. Наряд сопутствовал мне молча и не знал, как со мною обращаться. Дежурный по гауптвахте пришел в недоумение: командный состав не положено по уставу содержать на гауптвахте, особенно же совместно с рядовыми. Для содержания командира на гауптвахте нужна санкция военного прокурора. Меня, естественно, привели без такой санкции. Дежурный был в нерешительности. Он, конечно же, знал о нашем производстве, о том, что все мы в резерве. Я молчал. Молчание становилось тягостным, и дежурный, видимо, решил: раз не он меня арестовал, а «другие», то пусть эти «другие» и разбираются! Меня отвели в камеру. Несколько курсантов нового набора при виде моих петлиц и шевронов почтительно встали. «Садитесь», – сказал я спокойно. Курсанты сели. Разговор смолк. Они уже знали, что такое военная субординация в военном училище, называли меня «товарищ лейтенант» и не пытались даже выяснять, каким образом я очутился в их компании.

Вечером караул сменили, и новый дежурный потребовал, чтобы я вышел вместе со всеми на работы – чистить снег. Я отказался. Лейтенант попробовал прикрикнуть.

– Не вздумай брать на глотку, – отрезал я. – Подавишься.

Лейтенант растерялся, не знал, что делать, и, откашлявшись, пробурчал, что бы я в камере не оставался, потому что может быть поверка. Я вышел на улицу и ходил взад-вперед, засунув руки в карманы. Часовой, присутствовавший при стычке с дежурным, не знал, как со мной обращаться.

Так прошли все пять суток. За это время у меня свистнули комсоставский алюминиевый котелок – Никин подарок.

21 декабря. Перетянув шинель ремнем, я возвращаюсь к себе в казарму. Друзья встретили меня радостными криками и возбужденно стали рассказывать, какую обструкцию они устроили Генке Васильеву.

– Нашего Геннадия Павловича облагодетельствовала тут местная портниха, – Мкартанянц хитро прищурился, и все откровенно захохотали, – она перешивала ему шинель, имея весьма смутные представления о том, какой фасон теперь носят в Красной армии.

– Представляешь, – перебивает Костя Бочаров, – наш Васильев заявился в каком-то кафтане и с длинными языками на обшлагах. – И Костя захохотал.

– При Керенском еще, по эскизам Васнецова, предполагали шить такие шинели, – услышал я тихий голос Васи Шишкова. – Только эта дама все окарикатурила.

– Эх, ребятки, ребятки, – сокрушался Мкартанянц, – мало мы его освистали. Надо было бы, чтобы этот гад на всю жизнь запомнил.

Но Васильев и так после случившегося близко не подходил к нашему бараку. А при встрече в городе старался перейти на другую сторону.

Во время моего отсутствия выдавали кирзовые полевые сумки и револьверные кобуры. Мне, конечно, не досталось ни того ни другого. Я же, по правде, особенно и не тужил. У меня есть Никин планшет желтой кожи, вызывающий зависть у нашего командного состава.

24 декабря. Инспекторская поверка училища комиссией военного округа во главе с важным генералом. Десять человек, и я в том числе, выделены для показательно-поверочных испытаний за все училище в целом. Каждый из нас должен экзаменоваться по одному из предметов за полный курс. Мне выпало сдавать топографию. Экзаменует сам генерал. Он явно доволен и по окончании жмет мне руку, поздравляет с производством в лейтенанты. На что я ему отвечаю: «Служу своему народу!»

После инспекторской поверки мне поручают занятия по топографии с группой политработников, которым предстоит переаттестация на строевых командиров. И вот я, даже не имеющий еще права носить лейтенантские кубари, в гимнастерке «х/б», «б/у», четвертой категории, полученной мною еще в Великом Устюге, выступаю в роли преподавателя, а слушатели мои – в великолепном комсоставском обмундировании, кто с тремя кубиками, а кое-кто и со шпалами на петлицах. О боже! Как же волновался я тогда. Как «болел» за своих подопечных, когда им подоспело сдавать зачеты и капитан Лавров гонял их без милосердия. «Это не они, а вы еще раз держали экзамен, – сказал он мне, – и я вами доволен, спокоен за вас…»

27 декабря. Находясь в резерве, мы вроде бы уже и не принадлежим к училищу. Но мы помогаем ему своим трудом. На Онеге мы вырубаем пригнанные еще осенью плоты изо льда. Носим тяжелые бревна в гору, туда, где их будут грузить на подводы. Лес, предназначенный на дрова, пилим на месте на короткие чурки. Помогаем капитану Лаврову на