АЯУАСКА, ВОЛШЕБНАЯ ЛИАНА ДЖУНГЛЕЙ : ДЖАТАКА О ЗОЛОТОМ КУВШИНЕ В РЕКЕ - Кузнецова

вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу. Все было предельно ясно и

просто. Жизненная программа погружения в ананду и заключается именно в

том, чтобы вот так просто висеть в гамаке – что я и делала – и это уже было

равнозначно свершившемуся счастью. А если при этом на меня еще дул

ветерок – то простое человеческое счастье естественным и

непротивленческим образом перетекало в состояние блаженства неземного.

И никаких тебе больше жизненных проблем или насущных забот. И никуда

больше идти не надо, ни о чем больше не надо думать и беспокоиться

ровным счетом больше не о чем. Меня забросило в состояние «здесь и

сейчас», и оно было настолько полным, что даже опасение - как бы из него

не выпасть? - просто не имело шансов прорваться ни внутрь, ни наружу.

Когда я таким умиротворенным червяком висела в гамаке, взгляд у меня

был, наверное, все-таки отчасти осмысленным, потому что со мной

заговорила женщина. Она тоже тут проживала в гостинице. Хотя гостиница

– это громко сказано.

- Гостиниц у нас в Тамишьяку нет, есть просто hospedaje – но зато самое

лучшее у нас в городке. Алькальду принадлежит, мэру, то есть,– так с

гордостью сказал местный житель, который мне ее порекомендовал. – И

отдельная комната у вас там будет, и собственная ванная тоже. Горячей воды,

конечно, нет – продолжил он, - но кому она нужна в такую жару.

Местный житель во всем оказался прав на все сто. А особенно прав он был

насчет жары.

Заговорившей со мной женщине было лет сорок. Вместе с тремя коллегами

она выполняла здесь какую-то государственную работу по статистическому

учету. Я видела, как они сидят по вечерам в коридоре, где чуть прохладнее,

чем в комнате, и заполняют бесконечные бело-розовые формы. Она с

любопытством спросила, что же я тут делаю, в таком маленьком и

заброшенном городке. Да еще к тому же одна.

- Аяуаску пью, - флегматично и кратко ответила я. К развернутым ответам

жара не располагала. Но на всякий случай задала ей встречный вопрос:

- А Вы когда-нибудь ее тоже принимали?

- Один раз в жизни и давно, - ответила она.

- Ну и как? - сразу заинтересовалась я. - Что-нибудь видели? Да? Что?

- Своих родителей... – неожиданно ответила она. - Я как раз и хотела с ними

повидаться.

- И говорили с ними тоже? – я оживилась, несмотря на жару.

- Нет... поговорить у меня не получилось, хотя те, кто были со мной на этой

церемонии, мои друзья, они разговаривали...

К вечеру, что в комнате под вентилятором, что в коридоре под открытым

небом, становилось нестерпимо душно. Я выбралась посидеть снаружи

гостиницы. Около входа в гостиницу уже сидел ночной гостиничный

смотритель, я молча забралась в свободное колченогое кресло, стоявшее

рядом с ним. Ему было скучно, и молчание продлилось недолго.

- А с кем ты аяуаску принимала? – полюбопытствовал он.

- С Вилсоном, - по-прежнему кратко ответила я, потому что было по-

прежнему жарко.

- Ну и как?

- Да так... – уклончиво ответствовала я.

Смотритель на деталях моей истории не настаивал: ему явно хотелось

поделиться своей.

- Аяуаску я принимал только один раз в жизни – начал он свой немудреный

рассказ. - Как только выпил ее, вскоре змея появилась – громадная такая,

пасть раскрыта, зубы острющие, а глаза ее в мои прямо так и уставились.

Стало мне страшно, и я принялся от нее отбиваться. А как отбился – так на

всю жизнь аяуаску и зарекся принимать.

Да, понятно. Кратко, образно и доходчиво: экспозиция, кульминация, итог.

Все уместилось в четыре коротких строки. Но он не первый мне про змей

говорил. Про них мне еще раньше жена Вилсона рассказывала: у нее в

видениях тоже были змеи. Еще в пятницу, накануне моего похода в сельву,

она пошла проводить меня из своего дома в гостиницу и по дороге говорит:

- Аяуаску у нас в основном мужчины принимают, женщины не хотят.

- Не хотят?

- Нет. Потому что боятся.

- А ты принимала?

- Однажды. Звери появились, змеи, – она легко повела изящной рукой от

себя, словно отгоняя память о пугающих видениях, а заодно отгораживаясь

и от самого растения. Чувствовалось, что никакого смысла в этих видениях

она тогда не увидела, не видит его и сейчас. И что моя завтрашняя

церемония – затея, мягко говоря, не совсем разумная, но раз уж мне так

хочется, то отговаривать она меня не станет.

Когда смотритель закончил свой достоверный рассказ очевидца, разговор

иссяк, и мы продолжали сидеть в черной тишине, в которую местами

вкраплялся тусклый свет высоких уличных фонарей. Но опять просидели в

тишине недолго. Вскоре около нас притормозил проходящий мимо мужчина

средних лет – его интересовало, сколько в этой гостинице-оспедахе стоит

комната, а то в другом оспедахе, где он остановился, ему не понравилось.

Потому что мыло там не дают. Как же без мыла-то... непорядок. Смотритель

сказал, сколько стоит. А потом, как водится в сельве, завязался разговор на

бытовые темы.

- А что Вы тут делаете? – традиционно спросил меня вновь прибывший. –

Да еще и одна?

- Аяуаску пью, - флегматично ответила я, окончательно сморенная жарой.

И тут случилось неожиданное. С мужчиной на моих глазах произошла такая

метаморфоза, что и никакому бы Овидию и не приснилась. Он – мужчина, то

есть – почему-то так обрадовался услышанному, что плечи его мгновенно

расправились, и он стал даже вроде бы немного выше ростом. Глаза его

вспыхнули, словно мои слова про аяуаску напомнили о чем-то близком его

сердцу и родном. Мы со смотрителем были заинтригованы и собирались, в

свою очередь, спросить: а в чем, собственно, дело? Но мужчина и так прочел

изобразившийся на наших лицах вопрос, и не стал томить нас понапрасну.

- Когда мне было 17 лет, – сказал он, - мы вместе с дядей возили по реке в

Колумбию на продажу шкурки ящериц (piel de lagartijas). -- Но однажды у

нас с продажами не сложилось -- нас подвел покупатель, и мы надолго

застряли в небольшой деревушке в сельве.

Этот рассказ за сегодняшний день был уже третий и, скорее всего,

последний. Я изготовилась внимательно слушать.

В той деревне, где им пришлось остановиться, жил шаман, стал он

рассказывать, и так получилось, что он зазвал юношу на прием аяуаски.

- Ну, я и пошел – сказал он как о чем-то неизбежном.

- И что было дальше? – во мне, несмотря на тормозящее действие жары,

пробудился интерес.

- А дальше было здорово. Потому что, когда принимаешь аяуаску, можешь

увидеть все, что ни попросишь. Попросишь, например, родителей своих

увидеть – сразу их и видишь. Но я тогда был влюблен, и понятное дело,

больше всего хотел видеть не родителей, а любимую девушку.

- И получалось?

- Еще как! Я же говорю: что ни попросишь, те видения и появляются.

Можешь видеть все!

Слово «все» у него вышло как-то так решительно, что в воздухе ненадолго

повисла драматическая пауза.

- И Вы это «все» так и успели за этот один-единственный визит к шаману

увидеть? – после отзвеневшей паузы, не удержавшись, спросила я.

- Что Вы... нет, конечно... я с шаманом принимал аяуаску двенадцать раз. Все

время, пока мы находились в деревушке – а были мы там больше месяца - я

ходил по ночам к шаману. Место, где он жил, было пустынное, тихое... как

раз подходящее для аяуаски... и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы,

наверное, знаете, что без икарос настоящей церемонии в перуанской

Амазонке не бывает.

Видно было, что он был рад этой неожиданной возможности вытащить

воспоминания из дальних подвалов своей памяти и поделиться ими с

заинтересованной аудиторией.

- Вскоре эти песни я тоже узнал.

- Узнали? Это как? – удивилась я.

Тут мужчина слегка вздрогнул и резко поднес палец к левому уху, словно

неожиданно что-то в нем услышал, а потом стал молча прислушиваться к

чему-то внутри себя. К чему бы? – подумала я. – неужели к песням-икарос?

Но, кроме краткого всплеска мелодии, резко прозвучавшего у него в голове -

отчего он и поднес палец к уху – ничего больше не последовало. После

недолгой паузы он печально ответил:

- Аяуаска сама и научила. Когда она учит, ее песни внутри себя слышишь.

Многим песням она меня научила... да вот сейчас даже и названий их не

вспомню...

До этого он все время смотрел мне прямо в глаза, но теперь его взгляд

рассредоточился, словно затерявшись в каких-то внутренних коридорах

памяти. Может быть, там и затерялись его песни? Но, видно, то, что он

искал, ему опять найти не удалось, и у него около губ вдруг обозначились

легкие бороздки печали. Неужели из-за забытых песен? Или из-за

закрывшихся и потерянных дорог?

Он снова замолчал, в этот раз надолго, видимо, вглядываясь в то далекое