Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник) - Кристиан Зальцманн

Ментор. Это потому, что они – дети.

Коридон. Если дается сигнал к уроку, то они идут так медленно, с таким недовольством, что теряешь терпение; но если они идут на площадку для игр, то надо видеть, с какой радостью они туда спешат, как будто предназначение человека – играть.

Ментор. Разумеется, играть – не предназначение человека, но развивающийся человек, мальчик предназначен играть. Постепенно ему надо прививать интерес к работе, но нельзя ему ставить в вину, если он не может сразу найти в ней интереса.

Коридон. А на уроках они ни на мгновение не могут угомониться.

Ментор. Это из-за того, что они находятся в положении, которое для них неестественно. Здоровый ребенок спокоен только тогда, когда спит, за исключением сна он в постоянном движении. Здесь вы ничего не можете сделать, кроме как подумать о том, как использовать их беспокойный нрав для достижения благих целей. Если вы дадите что-нибудь делать маленьким ручкам, а болтливые ротики смогут вдоволь наговориться, то вы обнаружите, что непоседы не будут больше вам докучать.

Коридон. Сколько обид они причиняют мне своим коварством и злобой!

Ментор. Коварством и злобой? Однако я не так часто замечал это у мальчиков. Все-таки приведите пример.

Коридон. Пример? Я мог бы написать об этом целую книгу. Ради бога! Представьте себе – вчера я вывел гулять своих мальчиков, у меня до сих пор еще дрожат руки, когда я об этом думаю.

Ментор. Ну? Что же случилось?

Коридон. Они бросались снежками.

Ментор. И это вы называете коварством и злобой?

Коридон. И все-таки! Стоило мне недоглядеть, как один из них бросил мне, своему воспитателю, в спину снежком!

Ментор. Чтобы вас оскорбить?

Коридон. А как иначе?

Ментор. Да! Это тот самый пункт, где вам, господа, так часто недостает понимания. При любом проявлении озорства и безрассудности вам мерещатся коварство и злоба, и этим вы грешите на юность. Коварство и злоба для юности неестественны. Если они проявляются, то, несомненно, их им привили взрослые своим неправильным обращением.

Коридон. Но разве у мальчишки, бросившего в меня снежком, могло быть другое намерение, кроме как меня оскорбить?

Ментор. Побудить вас принять участие в игре в снежки. И что же вы сделали, когда в вас попали снежком?

Коридон. Я обернулся и спросил: кто из мальчишек бросил в меня снежком?

Ментор. Ну? Какой же ответ вы получили?

Коридон. Никакого. Я пригрозил, что они останутся без обеда, если не назовут мне того мальчишку, который не проявил ко мне уважения. Никто не ответил. Они предпочли есть на обед сухой хлеб, а не быть искренними и выдать мне мальчишку, который меня оскорбил.

Ментор. В отличие от вас я не вижу в этом ничего ужасного.

Коридон. Как? Вы одобряете заговор, который эти злодеи устроили против своего учителя и воспитателя?

Ментор. Я не вижу ни заговора, ни злодеев. Один из компании в приступе озорства бросил в вас снежком – это знают все. Но из-за этого вы объявляете этого мальчика негодяем, не проявившим к вам должного уважения. Вы – своим взглядом и резким тоном – грозите ему строгим наказанием. Все мальчики чувствуют, что вы поступаете здесь несправедливо, и поэтому не выдают своего товарища. Они лучше останутся без обеда, чем выдадут хорошего, но озорного мальчика, с которым обойдутся чересчур строго. Допустим даже, что эти мальчики поступили неправильно, не выдав озорника. Но не дали ли вы сами к этому повод своей строгостью? Знаете, что я бы сделал на вашем месте? Я бы обернулся и, улыбаясь, спросил: «Я думаю, вы хотите помериться со мной силами? И кто же тот маленький герой, который отваживается со мной потягаться?» Тогда мальчик вышел бы сам и сказал: «Я!» Потом я затеял бы поединок с ним, и после того как мы бы по очереди бросили друг в друга парой снежков, я бы чуть серьезнее сказал: «Ну, друг! Отлично, что мы потягались друг с другом». Тогда он выкинул бы снежок, который уже подготовил для вас, и весь эпизод окончился бы к общему удовлетворению.

Здесь господин Коридон пусть прервется. Если бы я захотел дать ему высказаться до конца, то его жалобы заполнили бы все место, которое я отвел «Книжке для муравьев». Ибо тому, кто относит своеобразия детской природы к разряду пороков, всегда будет на что пожаловаться!

Часто воспитатели становятся творцами пороков своих воспитанников также и тем, что вводят авторитарное правило, которым молодые люди должны руководствоваться, а любое отклонение от него трактуется как дурная наклонность. Если же правило глупое и противоестественное, а молодые люди это чувствуют, то у них не будет также и склонности ему следовать, каждое мгновение они будут от него отступать и поэтому в глазах воспитателя выглядеть нарушителями.

Особенно это относится к заносчивым воспитателям, считающим себя непогрешимыми, а своих воспитанников воспринимающим как рабов, которые обязаны им слепо повиноваться, во всех своих поступках считаться с ними и при любой возможности доказывать им свою полную покорность. Такой воспитатель не терпит никаких возражений, никакого протеста; это было бы оскорблением, недостатком почтения. Как только он появляется, все игры должны быть прекращены, должно наступить глубокое молчание, все должны стоять перед ним в почтительной позе.

Прямодушный, непосредственный мальчик, который не приучен к притворству и склонен ластиться к каждому, кого он считает хорошим, сочтет эти требования нестерпимыми. Возможно, страх перед оскорблениями подвигнет его несколько мгновений вести себя в соответствии с несправедливыми требованиями своего воспитателя; но вскоре он забудется, проявит себя в своем естественном облике, и в результате с ним будут обходиться как с негодным мальчишкой.

Вот размеренными шагами и с негнущейся шеей пришел господин Криспин, чтобы преподать свой урок. Его ученики в сей момент перед домом играют в мяч. Одни при виде его пугаются и кланяются ему с лицемерной миной; другие продолжают играть. «Что за мерзкое поведение? – Подходит он к ним. – У меня что, ученики – уличные мальчишки?» Они нехотя следуют за ним в класс.

«Садитесь, – повелевает он, – и чтобы никто не осмелился издать ни малейшего шороха. Пишите, что я вам диктую: Il vit la carosse (он увидел карету)».

«Господин Криспин, – говорит маленький бойкий Клаус, – по-моему, правильно le carosse».

«Молчать! – отвечает он. – И даже если правильно le carosse, ты все равно должен писать la carosse, потому что так сказал я, твой учитель. Безбородому мальчику не подобает перечить своему учителю».

Тут он начинает объяснять продиктованное и замечает, что двое мальчиков разглядывают кусочек бумаги, шушукаются и смеются. Он подскакивает, отнимает листок и видит на нем небольшой рисунок, только что сделанный юным Клаусом и подписанный: «Это господин Криспин».

На этом урок заканчивается, потому что господин Криспин впал в такую сильную ярость, что не может его продолжить. Он выставляет мерзкого негодного мальчишку за дверь и велит, чтобы тот больше не попадался ему на глаза.

Остальная часть часа, отведенного на учебное занятие, проводится с бранью и угрозами, которые я стыжусь здесь приводить. По описанию Криспина, его класс – сборище мерзких и подлых уличных мальчишек.

Из-за чего же он так горячится? Из-за порождения его собственного мозга – якобы постыдного оскорбления учителя, из-за того, чего другой образованный человек не заподозрил бы вовсе. Если мальчики не перестали играть в его присутствии, то это произошло из понимания ими того, что ничего плохого они не делали; если Клаус обратил внимание господина Криспина на ошибку, то это было следствием его доброжелательности и прямодушия, за что другой похвалил бы его. Не берусь утверждать, что, делая свой рисунок, он не руководствовался каким-то коварством. Но допустим, что именно так и было; но кто к этому его подстегнул? Не кто иной, как господин Криспин, своей явной несправедливостью по отношению к маленькому художнику.

Наконец, воспитатели часто преувеличивают число пороков у своих воспитанников, причисляя к ним особенности характера последних. Если бы всем без исключения воспитанникам в учебно-воспитательном заведении захотели сделать ботинки по одной сапожной колодке, то оказалось бы, что они впору лишь единицам, а остальным либо чересчур велики либо слишком малы. И что же тогда делать? Объявить ноги, для которых не впору ботинки, неправильными? Чуть укоротить ступни ног у одних воспитанников, что-то добавить к ним у других?

Вам смешно? Вам хочется знать, зачем я задаю этот странный вопрос? Я тут же отвечу. Подобно тому как каждый мальчик имеет свою собственную форму ноги, точно так же каждый имеет свой собственный характер и свои собственные таланты. Если же вы хотите обходиться со всеми мальчиками с их разными характерами и талантами на один манер, или, как принято еще говорить, стричь всех под одну гребенку, то такой способ обращения всегда будет подходить лишь единицам; если же вы хотите отнести этих мальчиков к числу порочных и пытаетесь их подогнать под свою манеру обращения, то вы поступаете столь же неразумно, как тот, кто хочет придать форму ногам по предназначенным им ботинкам. Вы публично выговариваете своим воспитанникам за совершенные промахи. Возможно, на некоторых не очень чувствительных детей, для которых предыдущие наставления оказались безрезультатными, это окажет благотворное действие; но если вы будете поступать так со всеми, то честолюбивый Фердинанд сочтет себя оскорбленным и будет склонен совершить величайшие безрассудства; слабовольный Вильгельм, напротив, зарыдает горькими слезами и будет обескуражен. Вы учите Фрица и Карла. Фриц схватывает на лету все, что вы ему говорите, а работу, которую вы ему даете, заканчивает за четверть часа. Но с Карлом дело обстоит иначе. У этого доброго и честного мальчика очень медлительный ум, он с большим трудом понимает урок, тратит целый час на заданную ему работу, но в конечном счете оказывается, что она все же не выполнена так хорошо, как работа, сданная Фрицем. За это вы устраиваете ему нагоняй, которого он не заслужил.