Гвади Бигва - Лео Киачели

— Ваша Гвади! Ваша!

— Да здравствует Гвади!

Сцена эта явно затянулась.

Найя спустилась вниз, подбежала к Гвади:

— Что с тобою, Гвади? Идем поскорее! Тебя же выбрали… Займи свое место!

— Не надо меня, чириме… Не надо! — всхлипывая, отозвался Гвади, продолжая хлопать в ладоши.

Вдруг из рядов колхозников выскочил Бардгуния, кинулся к отцу и тихонько сказал:

— Что же ты, бабайя! Сколько времени ждут тебя люди!

Гвади, увидев сына, вцепился в него обеими руками:

— Иди ты, сынок… Иди, чириме, вместо меня… — взмолился он.

Глаза Гвади были полны слез, он напряг все силы, чтобы не разрыдаться. Мальчик был до того поражен видом отца, что тотчас же снова нырнул в толпу.

Найя взяла Гвади за руку и, несмотря на сопротивление, потащила к террасе. Он растерянно, точно причитая, бормотал:

— Значит, и меня за человека признали, чириме? Ничего я не стою, а как подняли!.. За что такая честь?..

Теперь Гвади сам крепко ухватился за Найю и ни на шаг не отставал от нее.

Когда они вышли вперед, народ заволновался еще пуще. Гвади непрестанно поворачивал голову влево и вправо и низко кланялся.

— Не стою я, братья… Не надо меня, чириме! — твердил он, чуть не плача.

Вот мелькнуло лицо Онисе. И крепко запало в душу, что Онисе не хлопает, глаза его полны зависти, загнутый крючком нос как-то особенно вытянулся, а взлохмаченная, цвета соломы бородка беспокойно трясется.

— Иди скорее, мужик, зря время из-за тебя теряем! — кинул Онисе своим пронзительным голосом.

Гвади помедлил.

— Лучше ты иди, Онисе! Тебе это больше к лицу. И борода у тебя есть, — сказал он, чудно хихикнув, и двинулся дальше. Все, кто стоял поблизости, услышали его слова и невольно обернулись к Онисе: какая такая особенная у него борода? Увидели бороду, и хохот же поднялся! Бороденка Онисе так и напрашивалась на сравнение с пышными бородами санарийцев.

В это время какой-то санариец в черной черкеске, с кинжалом на поясе, поднявшись навстречу, приветствовал Гвади: — Здравствуй, товарищ Гвади! Нелегко нам было зазвать тебя сюда! Ты же дома, у себя, — нечего как будто стесняться! Милости просим! — сказал он и протянул Гвади руку: Гвади так и не понял, протянул ли почтенный санариец руку для того, чтобы приветствовать его, или для того, чтобы помочь взойти на террасу; ни от кого не укрылось, что Гвади ступал не очень уверенно и что ноги у него заплетались.

Как бы там ни было, Гвади подал ему руку, лишь убедившись в том, что мизинец и большой палец правой руки разгибаются в полном согласии с остальными тремя пальцами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Возвращаясь домой после торжественного заседания, Гвади решил нынче же ночью снять с чердака заветный сундук. Надо извлечь на свет божий хранящиеся в нем сокровища и примерить, годятся ли они ему.

Одно было несомненно: отныне Гвади уже не пристало ходить в отрепьях. Ему оказали великую честь, доверили такое важное дело, как наблюдение за строительством в обоих колхозах, и Гвади должен позаботиться о том, чтобы не ударить лицом в грязь, не осрамиться перед народом.

Допустим, ему не придется и шагу ступить из Оркети. Все равно, даже среди односельчан эта расползающаяся по швам чоха, драная шапка и вконец сбитые каламани вовсе несовместимы с присвоенным ему почетным званием.

А что, если Гвади вдруг вызовут в Санарию? В этом нет ничего невозможного, — наоборот: странно было бы и непонятно, если бы его ни разу не позвали. Впрочем, Гвади и без всякого вызова следует там побывать, ведь это входит в его обязанности. Так вот, скажем, прислали за ним: приезжай, пожалуйста, посмотри, как и что у нас делается… Едет к ним не кто-нибудь, не первый встречный, а человек высокого звания; едет проверить их работу… Пишут жалобы, вспоминают обо всех нуждах, что накопились у них, и все для того, чтобы доложить Гвади.

Вот и он наконец! Посмотрят, посмотрят на него, да и скажут:

— Что же это такое? Откуда забрел к нам этот оборванец? Он и сам неприкаянный какой-то, от него ли ждать помощи? И засмеют любезнейшего нашего Гвади, опозорят навеки. Даже близко не подпустят к делу, будь он мудр и прозорлив, как сам Соломон. Та же судьба ожидает его и дома. Да что насмешки! Может случиться — поддадут коленкою в зад, если он станет чего-нибудь добиваться или перечить: недаром говорится, что и собаки не терпят оборвыша…

Если бы не был Соломон царем, не ходил бы в парче, расшитой жемчугом и золотом, не держал бы в могучей руке острого меча, — кто признал бы его мудрецом, кто стал бы считаться с его хитроумными решениями?

Немало рождалось на свет людей более мудрых и прозорливых, чем Соломон, но выпала им незавидная доля жить в нищете и в неизвестности. Вот никто и не помнит ни имен их, ни фамилий. События нынешнего дня еще раз подтвердили Гвади справедливость этой мысли.

После торжественного митинга в одной из комнат правления состоялось заседание народных избранников. Позвали на совещание и Гвади. За окном сгущался сумрак. Комната была залита электрическим светом. Когда Гвади вступил из темноты в ярко освещенную комнату, все, кто там был — гости и односельчане, — невольно обратили на него внимание, таким пугалом казался среди них Гвади. Он это ясно почувствовал — его разглядывали и думали: «Откуда попал к нам такой?»

Гвади передернуло, до того этот проклятый свет, словно нарочно, озарил все изъяны его одежды. Участники совещания явно сторонились Гвади. И он не осуждал их. Он и сам не прочь бы отстраниться от себя самого, если бы это было возможно. Ах, как ему стыдно!

Но все это еще можно бы как-нибудь снести — притвориться, что не замечаешь, если бы не доконала его Мариам. Она подошла и тихонько шепнула:

— Ты бы, Гвади, в сторонке держался. Одет ведь совсем не по-людски…

Сказала — и выкатила глаза, словно каленым железом прожгла его драную чоху и стоптанные каламани. А карманы из тряпья, нашитые на том месте, Где полагается быть газырям, — те так и вспыхнули, вот каким снопом искр обдали их черные глаза Мариам.

Права Мариам! Ничего не скажешь… И Гвади не только не стал ей возражать, но все совещание просидел в уголку и не проронил ни слова. Когда же между присутствующими завязалась оживленная беседа, о Гвади, слава богу, совсем позабыли! И все-таки трудно объяснить, почему Гвади почтили доверием и выбрали его так торжественно, поставив на одну доску с самыми именитыми людьми? Никто и слушать не хотел его отказа. Все хлопали Да хлопали и кричали «ваша!»…

Что он сделал хорошего? Какие числятся за ним за-слуги? Почему Гере вздумалось предложить Гвади народу? Гера прекрасно знает и дела его и поведение.

— Гвади Бигва!..

Словно гром прогремел. Других он так не называл. И тон у него был особенный, казалось — сейчас скажет: «Радуйтесь и ликуйте, товарищи, Гвади — наш избранник…»

А ведь он только что собирался арестовать Гвади… Гвади в ту минуту действительно подумал, что тайна его обнаружена и он погиб. Струхнул не на шутку. Если бы Гера настойчивее стал его допрашивать, все так же глядя ему в глаза: «Почему у тебя два пальца к ладони пригнулись, а три выставлены вперед?» или: «Почему ты кричал в лесу?» — Гвади обязательно признался бы во всем.

У Геры особенный взгляд, нелегко выдержать его, до того страшно и стыдно. Страх или стыд, не то, так другое заставило бы Гвади выложить всю правду. Впрочем, он скоро опомнился и сообразил, что бояться нет оснований. Гера — не святой и не волшебник, откуда ему знать историю о трех пальцах? А вот с хурджином — непонятное дело! Что-то, видно, дошло. Впрочем, Гера ничего толком не знает. Если бы знал, так и духу Гвади уже не было бы в Оркети.

Но все же почему его выбрали?

Год назад Гера не соглашался определить его даже в пастухи. Сказал: «Не годится» — и выдвинул Пахвалу. Нынче о Пахвале и вспоминать не стоит. Гвади, по милости Геры, обогнал даже признанных ударников, а на Онисе, эту сойку, навел такую тоску, что бедняга чего доброго глаза себе вырвет от зависти, если сыновья ему вовремя руки не скрутят. Ошибся, видишь ли, Гера, возвеличив так Гвади!

Стемнело, наступила ночь, а Гвади все думал да думал, поспешая обычной своей иноходью домой. Он не шел — летел; от тайного восторга, казалось, выросли крылья. Сколько новых сил бурлило в нем! К тому же его подхлестывала мысль о сундуке, который столько лет валялся без пользы на пыльном чердаке. Он возлагал на этот сундук большие надежды. Мерещилось, что стоит только скинуть ветхую одежду и он сызнова родится на свет, станет другим человеком, и будет ему совсем иная цена, иная честь. Изменятся также, совсем изменятся его отношения с Мариам.

Луна стояла еще низко, скрываясь за дальними горами и холмами. Косые лучи ее тянулись не сверху, а откуда-то снизу освещали вершины, отчего небо над горою радостно светлело, земля же все еще куталась в тень. В воздушных пространствах шла безмолвная борьба между белым и черным цветом. Побеждал то один, то другой, и даль попеременно заливало то серебром, то чернью.