Любовь в седьмом вагоне - Ольга Славникова

Она поспешно вскочила на четвереньки, нашаривая среди комьев и будыльев запропастившуюся камеру. Тут она увидела, что за мокрой пихтой, сверкающей в косом луче, точно ее опутали тряской новогодней мишурой, больше никто не стоит. С той стороны неуклюжими скачками с лицом, как полусорванный с ранки кусочек пластыря, на Киру несся Смоляков.

– Скорей! Вниз! – заорал он, налетая и жестко хватая Киру за локоть.

– Нет! Я буду снимать! – Кира, наконец, нащупала в жухлой крапиве ремешок и выдернула камеру с залепленным грязью объективом.

– Кому говорю! – яростно прохрипел Смоляков, волоча упиравшуюся Киру, точно козу на веревке.

– Пустите! Не ваше дело! – Кира в гневе выдернула руку.

– Мое! Очень даже мое! – Смоляков с круглой, как печать, ссадиной во лбу орал Кире в ухо. – Ну, соврал я тебе вчера! Думаешь, легко признаваться? После половины жизни! Бросай эту камеру к едрене-матрене! Мы богаты! Поняла? С сегодняшнего дня!

– Ты сделал ставку в Интернете?! – восхитилась Кира, но слова ее тут же унесло грохочущим ветром.

– Нет! Я сделал ставку в Интернете! – крикнул в ответ Смоляков, густым актерским тембром перекрывая ураган.

Жидкая грязь дрожала и текла у них под ногами. Призрачная мгла аккуратно, будто гребенку из волос, вынула из земли половину забора, и тут же произошло торжественное вознесение «крайслера», поплывшего, покачивая багажником, по смутному мусорному воздуху. Константин Вожеватов, приплясывая с задранным на голову хвостом пиджака, ловил в объектив раздувшееся и потемневшее тело смерча.

– Сюда! Дурень! Сюда беги! – кричал ему Смоляков, размахивая рукой.

– Я богат!.. Я богат!.. – донеслось сквозь прерывистый вой.

В эту самую минуту «крайслер» нежно, взасос поцеловался с углом смоляковского дома и, рассыпая битое стекло, грохнулся без сил. И тут же смерч навалился, налег на домище, сел на него, как медведь, завертелась в столбе жеваная щепа. Кира и Смоляков, схватившись за руки, захлебываясь тусклым ураганом, бросились в убежище.

ПОД ПОКРОВОМ МОЦАРТА

Секретарша Галя смотрела на Ситникова с обожанием, еще вчера запрятанным, потупленным, а сегодня сияющим открыто в ее широко расставленных круглых глазах, словно что-то быстро-быстро читающих у Ситникова на лице. Ситникову было даже неудобно есть булку, хотя с утра не было маковой росинки во рту, сперва в офис, куча дел, потом на вокзал, и вот: притемненное купе спального вагона, занавесочки, рюшечки, поющая ложечка где-то на полу, Галя в постели напротив, натянувшая простыню на млечное плечо.

Шеф сделал Ситникову царский подарок, прикомандировав к нему главное свое сокровище: идеального секретаря. Галочка, Галина Валентиновна Панова, пришла в «АРТ-Строй» с третьего курса МАрхИ, но не стала ни дизайнером, ни архитектором, заняла ровно свое место в приемной и за восемь лет работы взяла в свои маленькие крепкие руки, всегда украшенные цветными, как конфетки, сверкающими перстеньками, столько дел, что страшно подумать. У Гали, институтской и школьной отличницы, была стопроцентная память, причем не механическая, а оперативная. В ее ладно и крепко посаженной головке, защищенной от ударов судьбы подушкой кудрей, содержались трехмерные динамические модели, включавшие всех сотрудников фирмы, всех заказчиков с их звонками и факсами, всех чиновников, имевших касательство к возводимым или когда-либо возведенным объектам. Казалось, Галочка просто неспособна что-то забыть или перепутать. Шеф, властный мужик с солью и перцем в лохматой седине, давно превратился в ее тамагочи: Галя его кормила, лечила, составляла его расписание, так им крутила в течение дня, что шеф успевал гораздо больше, чем мог предположить. При этом Галя не сидела, как пришитая, с утра до ночи над шеренгой телефонов: переводила звонки на мобильный и преспокойно уезжала по служебным и личным делам на своем ярко-красном крошечном «смарте», похожем не на настоящий автомобиль, а на забавный персонаж мультфильма. Она всегда появлялась в офисе ровно за десять минут до того, как возникала ситуация, требующая ее присутствия; она варила божественный кофе, крепкий и терпкий, с плотным, шелковым шариком пены; она никогда не срывалась, даже если у всех вокруг нервы ходили ходуном, никогда не теряла целеустремленности; Галочкина улыбка, от которой ее ясноглазое личико сверкало, как брошка, была талисманом фирмы.

Шеф согласился осиротеть на четыре дня только потому, что дела на объекте окончательно запутались. «АРТ-Строй» более-менее честно выиграл конкурс на строительство в N-ске торгово-развлекательного комплекса. Однако местные фирмы не смирились с тем, что на их территорию пролезли московские, и при помощи чиновников из комитета по строительству утопили проект в круговых согласованиях. Ситников был готов квалифицированно ответить на все технические вопросы. Но вот организовать ему такую возможность, собрать чиновников, норовивших разбежаться, пройти насквозь приготовленные для москвичей тупики – это могла только умница Галочка, казалось, управлявшая при помощи смоделированных в своей голове человечков реальными людьми.

Разумеется, шеф не мог предположить, что серьезная командировка буквально с вокзала превратится в незапланированное любовное приключение.

Леша Ситников тоже был по-своему человеком особенным. Длинный, сутулый, шаркающий на ходу, передвигавшийся с грацией больного жирафа, Ситников вовсе не был красавцем голливудского образца. Но сумрак в близоруких серых глазах, падающая на глаза драматическая лопасть черных волос, длинные кисти рук, как бы немного чужие владельцу, словно затянутые в тонкие перчатки, – все это неодолимо притягивало представительниц прекрасного пола. Ситников совершенно не постигал природу той энергии, что возникала в человеке, когда человек влюблялся. Возможно, способность вызывать любовь была обратно пропорциональна способности ее испытывать, и Ситников, вот честно, никогда не чувствовал той одержимости, объектом которой регулярно становился.

Леша предпочитал и весьма ценил отношения ровные, обоюдно приятные. Он даже не исключал, что когда-нибудь женится на симпатичной и умной подружке, с которой ему будет максимально комфортно. Но влюбленные – увольте! Ситников буквально кожей ощущал, когда в приятельнице, еще вчера нормальной и разумной, вспыхивает этот жестокий свет: от облучения любовью кожа у Ситникова сохла и натягивалась на мослы, а в особенно тяжелых случаях покрывалась жесткой, как терка, розовой сыпью. Женщина, в которой начинался этот радиоактивный процесс, сразу становилась чужой для Ситникова, он понимал ее не больше, чем марсианку. Он чувствовал только, что влюбленный получает энергетическое преимущество перед своим объектом. Любовь заключала объект в неотступный прожекторный луч, и Ситников, в очередной раз нарвавшийся, оказывался точно на сцене, где, чтобы не провалиться, требовалось исполнить номер. Ситников исполнял: дарил дорогие букеты в пышных жабо из серебряной бумаги, был успешен в сексе, приглашал в ресторан. Но этого было мало, мало, мало! Женщине непременно требовалось, чтобы и в Ситникове работал такой же, как у нее, ядерный реактор. А Ситников понятия не имел, откуда берется топливо. И, в общем-то, не желал себе такого несчастья. Это только в глянцах пишут, будто женщина хорошеет от любви. На самом деле – Ситников мог подписаться под этим как свидетель – у влюбленной женщины лицо становится ярким и одутловатым, а в потускневших волосах появляются неприятные, словно бы криво вклеенные пряди, неживые на ощупь.