Любовь в седьмом вагоне - Ольга Славникова

Он еще что-то кричал, ковыряя веслами в потемневших волнах, но Кира не слышала: треск ливня по зонту, напоминавший рассыпчатые радиопомехи, совершенно ее оглушил. Она полезла вверх по косогору; тропинка скользила под подошвой, будто смазанная растительным маслом, рюкзак сползал с плеча, ветер и дождь играли городским несерьезным зонтиком, словно детским мячом.

Непогода входила в планы Киры, но в деревне ей стало не по себе. Заброшенные домины чернели, будто облитые дегтем, мокрые колеи широкой, совершенно безлюдной улицы отливали свинцом. Луч карманного фонаря, полный воды, напоминал отмываемую под краном молочную бутылку и казался таким же тяжелым и скользким в закоченевшей руке. По счастью, Кире не пришлось плутать: усадьба Смолякова была единственной, чьи окна светились в темноте той слезливой желтизной, какая бывает в глазах у старых собак.

Через небольшое время она оказалась возле смоляковского забора, глухого и длинного, будто товарный состав. При беззвучной вспышке молнии Кира увидала, что забор исписан вкривь и вкось, свежими надписями поверх истертых и размытых. Перед могучими воротами шипела, как сковородка, огромная лужа, в ней плавали, виляя под ударами струй, два мутных пластиковых баллона из-под пива «Дружина». Вязко чакая зубами, Кира постучала по разбухшему дереву костяшками пальцев и сама ничего не услышала. Вмазала ладонью, пнула раскисшей кроссовкой, бросилась всем телом: с той стороны на воротах подпрыгнули и лязгнули мокрые железные засовы.

– Смоляко-ов! Откройте! Смоляко-ов!!! – закричала Кира что было сил.

Сквозь утробное ворчание грома с той стороны забора послышались шаги, точно шлепало по воде пароходное колесо. Брякнула железка, в воротах открылось круглое отверстие, налитое неверным светом, потом оно потемнело и моргнуло.

– Чего надо? – послышалось близко из-за досок.

– Кирилл Дмитрич! Вам! Привет! От Ниночки Матвеевой! – сдавленно выкрикнула Кира, не попадая зубом на зуб.

Человек издал странный клокочущий звук, продолжая моргать в самодельный глазок.

– Я представляю «Деловой курьер»! – в отчаянии добавила Кира, и тотчас на глазок упала тяжелая заслонка, а человек по ту сторону ворот словно растворился в нахлынувшем плеске дождя.

Казалось, сильнее лить уже не может – и все-таки напор воды, падавшей из грозовых подсвеченных недр, снова сделался крепче и жестче. Зонт давно промок насквозь, обвис на ломких спицах, изнутри плавала и тихо мочила голову водяная пленка. При белом трепете разрядов Кира чувствовала себя холодной, бледной, скользкой покойницей – покойной матерью, быть может, пришедшей к любовнику спросить с него за свою погубленную жизнь. Эта странная мысль о матери сообщала Кире какую-то неуязвимую, бесчувственную правоту: она кидалась на ворота так, что брызгало из щелей.

Боковым зрением она давно наблюдала торчавший из-за понурого куста большой и плоский железный чемодан. Внезапно чемодан включил фары, и из водяной и электрической мути выбежал горб на ножках – какой-то мужик, укрытый курткой с головой.

– Девушка! Садитесь в салон! – позвал он, приплясывая, точно дождь стрелял ему под ноги из пистолета. – Эта сволочь там засела и не откроет ни за что! Хоть тут все передохнут! Да не бойтесь меня, я коллега ваш, Вожеватов Константин! Садитесь, а то еще ляжете тут у него под забором!

– Пошел на хер! – сорванным голосом крикнула Кира, заслоняясь жалким зонтом от нежданного конкурента.

Вдруг сзади кто-то грубо схватил ее за локоть и поволок в приоткрытую, прежде незаметную калитку. От неожиданности Кира икнула и выпустила отпрыгнувший зонт, не прошедший в тесную щель. Она увидала, как Вожеватов, раскорякой бухая прямо по луже, бросился вперед, чтобы тоже успеть и протиснуться. Но не тут-то было: калитка, низенькая и толстая, будто прессованный деревянный кирпич, немедленно захлопнулась.

Домина, открывшийся Кире при свете двух, словно воткнувшихся друг в дружку, молний, был похож не на человеческое жилище, а на громадный, мокрый штабель дров. Человек в черной от влаги армейской плащ-палатке, бывший, вероятно, Кириллом Смоляковым, волок ее, однако же, не к дому, а куда-то вбок, в темноту. Внезапно Кира струсила: ей показалось, что Смоляков, сойдя с ума, решил ее убить. Тем не менее, цепким репортерским взглядом она успела увидать, что пихта с мертвым боком, похожим на полный воды моток колючей проволоки, стоит на месте и что забор исписан с внутренней стороны не менее агрессивно, чем с наружной.

Впереди прямо из земли торчала труба, накрытая горелым железным колпаком; из трубы ощущаемый скорее по печному запаху сочился дымок. В руке у Смолякова качался стеклянный фонарь размером с маленькую птичью клетку с тусклой струйкой внутри, он осветил покрытые грязью дощатые ступени, ведущие под землю, и низенькую дверь.

Внутри на Киру пахнуло горячей, спертой духотой. Она с удивлением огляделась. Перед ней был в точности тот самый блиндаж, где снимали знаменитое кино. Стены, сложенные из грубо ошкуренных бревен, были обсахарены смолой, сопела и посвистывала, будто маленький паровоз, чугунная печка-буржуйка, на столе, застеленном полинявшими, истертыми на сгибах фронтовыми картами, лежала окаменелая хлебная краюха, казалось, оставшаяся со съемок, а то и с самой войны. Однако же в углу, откуда обычно работала камера и куда не заглядывал зритель, висела на бревнах дорогая, ужасно пыльная плазма, на стеклянном, офисного вида, стеллаже валялись в полном беспорядке DVD-диски, разбухшие книги на английском и русском. Черная собачонка с лохматыми висячими ушами, похожими на девчоночьи «хвостики», суетилась у ног, не зная, тявкнуть ей или улыбнуться.

– Я живу здесь, – густым актерским голосом произнес Смоляков, откидывая капюшон.

– Ст-транно, почему не в доме, – вылепила Кира непослушными мыльными губами, вытирая мокрым рукавом совершенно мокрое лицо.

– Переоденьтесь, – Смоляков протянул трясущейся Кире тряпичный сверток. – Там, – он указал на ветхую ситцевую занавеску в розовый цветочек.

За занавеской оказалась железная кровать с побитыми дочерна никелированными шарами, застеленная красным стеганым одеялом в неглаженном пододеяльнике, напоминающим деревенский пирог с клюквенным вареньем; над кроватью были устроены нары, откуда свисал трухлявый матрас. На Кире промокло все, даже трусы, превратившиеся в полоску холодного клея; их Кира не решилась повесить, вместе с остальной набухшей одеждой, на кроватную спинку, только отжала потихоньку на дощатый пол, покрываясь тугими резиновыми мурашками. В свертке обнаружилась старая, словно обметанная ваткой, фланелевая ковбойка и дешевые стиранные джинсы, мятые, точно грубый кусок оберточной бумаги. Надев все это кое-как и присвоив торчавшие из-под кровати войлочные опорки, Кира вышла, точно под камеру, в бутафорский блиндаж.