Каникулы совести - София Кульбицкая

Что было тому причиной? Опасался ли он Альберта? Себя? Или её? Или же ничего не опасался, а просто ему, как и Альберту, было по большому счёту неинтересно с ней? Действительно ли она ему нравилась — или это было всего-навсего ещё одним имиджевым ходом, призванным прочнее сплотить вверенный ему коллектив и сделать наш совместный отдых ещё более забавным и приятным? И, если второе — то понимала ли это Кутя?

Тогда я не мог ещё судить о таких тонкостях. Впрочем, я о них не очень-то и задумывался. Мне в те дни вообще не хотелось ни во что вникать глубоко — а уж тем более в интриги, которые абсолютно меня не касались. Я упивался блаженным летним отдыхом, тёплыми семейными отношениями, нежным общением с «внучкой» — и хотел только одного: как можно дольше оставаться в этом положении чудесного, редкостного, давно не испытанного душевного равновесия.

Вот почему я ничуть не обрадовался, а, наоборот, насторожился и даже, пожалуй, испугался, когда на восьмой день каникул, после традиционного вечернего чая с печеньями в Кутиной «деревенской» столовой Игорь, вместо того, чтобы, как всегда, потащить меланхоличного Альберта в китайский домик, поступил неожиданно: взял меня (уже настроенного на привычное удовольствие и потому инерционно засопротивлявшегося) под руку — и проговорил, обращаясь к двум другим отдыхающим — Альбертику, отреагировавшему на произвол вяло-сытой улыбкой, и недоумённо округлившей васильковые глаза Куте:

— Вы, голубки, пока поворкуйте тут вдвоём. А мы с дядей Толей немного пройдёмся. Я ему обещал тут кое-что показать в плане окрестностей. Вы-то все эти красоты уже сто раз видели, а мы с дядей Толей почти ничего осмотреть не успели. А нам интересно. Правда, дядя Толя?..

5

Тревога моя была не совсем понятна мне самому — никаких явных причин для неё не наблюдалось. Всё было как обычно. Всё так же ласково улыбалось июльское солнышко сквозь негустую облачную вуаль, всё так же посвёркивали бриллиантики выпавшего днём дождя в изумрудной траве лужайки, всё тот же был Кострецкий, ухоженный, загорелый, весь матовый, лучащийся неподдельной искренностью и добродушием. Да и возможно ли иначе в такую чудесную погоду — «парное молочко», как выразился этот захватчик, мягко, но властно сводя меня с каменных ступеней балкончика на вдоль и поперёк исхоженный нашими ногами розовый кирпич.

И, как всегда, я покорился ему, не задавая вопросов. Только в последний миг, прежде чем мы скрылись из поля зрения оставшихся, я успел оглянуться — и ободряюще помахать Куте, которая, пристроив острые локотки на перила балюстрады, грустно и немного сиротливо (как мне показалось) глядела мне вслед.

Обойдя павильон, мы прошли ещё несколько метров по плотно утрамбованному песку, затем по травке, по камушкам, по голой земле — и, наконец, нырнули в аккуратную берёзовую рощицу, на которую я столько раз засматривался из овального окошка весёлой Кутиной столовой — но куда почему-то ни разу не забредал во время своих одиноких блужданий.

Теперь я пожалел об этом. Здесь было очень тихо и пахло чуть сыроватой свежестью; низкое вечернее солнце, сдёрнувшее, в кои-то веки, с глаз пелену, просочилось меж тонкими пёстрыми стволами, разукрасило зеленоватый мшистый ковёр под нашими ногами в нежно-палевую полоску, — и я внезапно ощутил острое, до муки нестерпимое желание — придушить Кострецкого, который, будучи физически не способен переносить тишины и бездействия, с истерическим упорством волок меня за рукав вперёд и вперёд, через овраги и буераки, выемки и колдобины, древние высохшие пни, потрескивающие под сандалетами случайные сучки и выступающие, словно жилы на старческой руке, корни; при этом он так настойчиво трындел, трындел, трындел что-то об «удивительной красоте русской природы», что я ощутил даже некоторое облегчение, когда мы, наконец, упёрлись в высокий сетчатый забор, о котором я поначалу решил, что это — граница территории.

Но я ошибся. Здесь шло строительство — пройдя вслед за Игорем ещё несколько шагов вдоль забора, я увидел примерно на уровне глаз строгую готическую табличку: «Under construction».

Тут же оказалась и калитка, которую министр любезно приоткрыл передо мной и выразительным жестом показал — входи, мол. Правда, ваш покорный слуга, нет, чтобы поблагодарить, неожиданно для самого себя засбоился: дремучий родительский запрет — не лазать с пацанами по стройкам — был намертво вколочен ремнём в его подкорку. Кострецкий, однако, уверил меня, что лично следит за соблюдением техники безопасности, — да, собственно, и работы на время каникул прекращены.

Не без лёгкой грусти я понял, что мне, видимо, никогда не доведётся оценить внешние архитектурные изыски неоконченного здания — довольно высокого и на две трети скрытого от посторонних взоров лесами, обтянутыми непрозрачной плёнкой.

Зайти внутрь, по-моему, было равносильно самоубийству. Но шеф ИБР упрашивал так настойчиво, что я переломил себя — и всё-таки переступил прикрытый цветным полиэтиленом порог.

К моему облегчению, здесь и впрямь оказалось не так уж страшно — довольно чистенько и даже уютно, вот разве что немного сыровато и местами чуть-чуть набрызгано штукатуркой. Посреди просторного помещения возвышались пластиковые леса — очевидно, мастерам пришлось покидать помещение в срочном порядке. Слегка попахивало цементом и мокрой пылью. Шершавый пол, неокрашенные стены, несколько грязноватых стрельчатых окошек под потолком. Словом, обычное недоделанное дело, без особых примет и любопытных достопримечательностей, — и я, хоть убей, не мог понять, зачем Кострецкому понадобилось так экстренно тащить меня сюда.

Я вопросительно обернулся на него. Он стоял неподвижно, как стилизованный моряк на палубе, расставив ноги и заложив кисти рук подмышки, и загадочно улыбался — я бы сказал, даже слишком загадочно. Мне, уже неплохо его знавшему, эта улыбка весьма и весьма не понравилась. Именно поэтому я предпочёл воздержаться от расспросов — и вместо этого продолжил молча оглядывать странное помещение.

Взглянув вверх, я увидел очень высокий, метров, наверное, в десять, круглый сводчатый потолок, на котором был нанесён подмалёвок некоей росписи — пока ещё нельзя было разобрать самого изображения, зато идущая чуть ниже широкая полоса позолоты недвусмысленно сообщила мне о том, что очень скоро здесь развернутся во всю ивановскую так любимые Игорем Кострецким роскошь и кич.

— Ну и как? — вдруг спросил тот, и я вздрогнул от неожиданности: акустика тут оказалась как в оперном театре, и негромкий голос его, казалось, заполнил до краёв все нишки и своды странного помещения. — Симпатично, правда?..

Я пожал плечами — не очень-то мне хотелось вести дискуссии в незримый микрофон. Однако от Кострецкого, когда ему что-то надо, так просто не отделаешься:

— Как вы думаете, что здесь будет?.. — спросил он, даже не потрудившись понизить голос — и его заговорщицкая улыбка нравилась мне всё меньше и меньше. Я снова пожал плечами:

— Не знаю, — свой шёпот я попытался свести до минимума, но всё равно получилось как-то громко. — Театр, наверное? Или школа?

(Почему школа — я и сам не понял, однако в следующий миг поймал свою ассоциацию: помещение чем-то напоминало холл учебного заведения, где прошли мои лучшие годы — там тоже были колонны и загадочные выступы и ниши, и в одной из них стоял, положив гипсовую руку на стопку гипсовых книг, маленький кудрявый Володя Ульянов).

Кострецкий испустил свой фирменный коротенький смешок, прозвучавший в акустическом усилении как-то зловеще:

— Вот и не угадали. Подумайте хорошенько, у вас есть ещё одна попытка. Сдаётесь? Ну ладно, ладно, не буду вас мучить. Это Храм, — тут он пристально вгляделся мне в глаза и ухмыльнулся. — Сами подумайте. Бессмертный Лидер-то у нас — полубог. Как же ему не иметь своего Храма?..

Он ухмылялся и ловил мой ускользающий взгляд уже так откровенно и беззастенчиво, что даже мне, отнюдь не самому горячему стороннику правления президента Гнездозора, стало противно. Такой весь из себя поборник хорошего вкуса, Кострецкий сейчас проявлял, мягко говоря, дурной тон, намекая на некую, известную только нам троим тайну.

Впрочем, я тут же подумал, что, возможно, ошибаюсь в интерпретациях. Возможно, он всего-навсего каламбурит с моей фамилией — Храмов. Ну конечно, он же у нас такой каламбурщик. Только я решил было остановиться на этой версии и успокоиться, как он вдруг откинул голову назад и снова расхохотался — уже не коротенько, а прямо-таки залился весёлым, звонким, молодым хохотом, от которого, казалось, задрожали стены недостроенной церкви. Отхохотавшись, он вдруг резко посерьёзнел — и вновь нацелил на меня чекистский прищур яркозелёных глаз:

— А ведь получается, что Бог-то — вы. Ну, и каково оно — а, Анатолий Витальевич? Приятно быть Богом?..